Селение негромких голосов. Селение, где всегда тихо. За исключением, впрочем, воскресений — по утрам, не позже полудня. Тогда поток бурлящей крови, поток голосов и разноцветья разольется по путям-дорогам, по улицам, хлынет на площадь, на паперть приходской церкви, заставит ожить погребки, постоялые дворы и лавки. Цветиста река, течение которой не растворяется в тусклых стоячих водах и не уносит их с собой. Прослушают мессу, запасутся всем нужным на неделю — и направятся восвояси по своим ранчо, мужчины с уверенной походкой и зычными голосами, женщины в ярких, пестрых, похрустывающих от крахмала юбках апельсинового, розового, красноватого, лилового цвета, в поскрипывающих туфлях, ревущие младенцы, наездники-чаррос на конях, цокающих подковами. Они покинут селение безмолвных вечеров, женщин в вечном трауре, монотонных колокольных перезвонов; оставив горы мусора, который заботливые обитатели селения поторопятся подмести. И всю неделю погребки и постоялые дворы будут зевать от скуки.
Погребки и постоялые дворы обычно пустуют. Селение лежит в стороне от больших проезжих дорог. Иной раз, под конец дня, заедет какой-нибудь коммивояжер либо судебный чиновник, либо переночует «нарочный», выполняющий чье-то поручение, тот или иной заказ для богатого соседа. В селении нет удобных гостиниц или пансионов для гостя. Да и само понятие удобства здесь незнакомо. Жизнь не должна баловать.
Пища весьма скромна. К полудню — мясная похлебка, лапша или рисовый суп, мясо с овощами, с горохом, бобы; утром и вечером — горячий напиток из растертых плодов дерева какао, молоко и хлеб. Хлеб тут пекут отменный, ароматом его пропитан вечерний воздух.
Люди живут на то, что родит земля. Выращивают много маиса. Хотя собирают лишь один урожай в году. По всей округе нет ни оросительных каналов, ни плотин. Беспрестанная тревога из-за вечной засухи сказывается на душевном настрое обитателей селения. Хлебопеки, плотники, кузнецы и кожевники, несколько гончаров, четверо сапожников, мясник, трое шорников, двое портных, много знахарей, кое-кто из писарей, пятеро Цирюльников — все вносят посильную лепту, чтобы поддержать жизнь селения. Но не забудьте и о загребущих лапах ростовщиков, — их здесь хватает, — повсюду они торчат, как белесые надгробья.
Самые бедные жители, однако, живут сколько им отмерено судьбой, хоть и приходится им порой круто. По в этих краях еще никто не умирал с голоду. И богатые здесь не знают счастья, не ропщут на судьбу, не ропщут на судьбу и бедняки. Покоряться судьбе — первейшая добродетель этих людей, которые, вообще-то говоря, не зарятся на большее, предпочитая просто жить, пока не пробьет час благословенной смерти. И само существование для них — как перекинутый мостик: пройдешь по нему — и всему конец. Такие мысли да царящая тут извечная сушь покрывают налетом преждевременной старости и само селение, и его дома, и его жителей: люди скупы здесь на излияния, доброго слова не услышишь; здесь веет духом обманутых надежд, духом черствости, и это роднит людей с окружающим пейзажем, выработанными до конца и брошенными каменоломнями. Природа и людские души — одно целое. Светящийся мрак, словно нескончаемые сумерки, словно тлеющий под пеплом уголь. И то же самое — в глазах, на губах, в тесаном камне, в деревянных проемах окон и дверей, в высохшей темно-бурой земле. Непроницаемые лица, невнятные жесты. Здесь не спешат на что-нибудь ре-, шиться и говорят, делают, ходят — всё не спеша. Не спеша, но уверенно. — Всю ночь я об этом думал… — Поговорим завтра не торопясь… — В наступающем году… — Как начнется засуха… — Как польют дожди… с божьей помощью… Ежели к тому времени не умрем…
Иссушенное селение. Без деревьев, без огородов, без садов. Иссохшее до боли. Без слез в рыданиях. Без нищих и попрошаек. К богачу бедняк обращается с чувством собственного достоинства, преисполненный уважения к самому себе, и это достоинство и самоуважение близки к высокомерию. Четыре всадника равны друг другу, в любых условиях. Каждый живет по-своему, чувствуя себя свободным, никому не будучи обязан и никому не подчиняясь. — Этот не хочет меня взять в арендаторы, что ж, договорюсь с другим… — Тот задрал нос, разговаривал со мной свысока, ну и пусть катится… — Спрячьте ваши денежки, не стану я из-за них надрываться… Покой лучше богатства…
Иссушенное селение. Однако в большие праздники — в святой четверг, четверг тела Христова, месяц Марии, в успение богоматери, в воскресенье доброго пастыря, восьмого и двенадцатого декабря[1] — цветы, распустившиеся во внутренних двориках-патио, вырываются из заточения и устремляются по улицам к церкви; цветы изысканные и скромные — магнолии, страстоцвет, лилии, герани, нарды, далии, маргаритки, мальвы, гвоздики, фиалки, выращенные тайком, орошенные водой, с трудом добытой из глубоких колодцев; никогда в какой-либо иной день не выходят на свет божий эти домашние затаенные сокровища, драгоценности скрытой нежности. Отчужденность и грубость отступают и в тяжкие часы человеческих бед — горя, невзгод, болезней, смерти; протягиваются руки, увлажняются глаза, теплеют слова, открываются дома, люди навещают друг друга. Но едва минуют горестные дни, души вновь бесстрастно замыкаются в себе.
Различные конгрегации объединяют благочестивые деяния взрослых и детей, мужчин и женщин. Из них наиболее влиятельны конгрегации Благостной кончины и Дщерей Марии; последняя почти во всем и всегда решительно определяет уклад жизни в селении, блюдя суровые правила, очень суровые правила в том, что касается одежды, поведения, бесед, мыслей и чувств девушек, заставляя их вести почти монашеский образ жизни и само селение уподобляя монастырю. Здесь все осудят девушку, которая, достигнув пятнадцатилетия, не вступит в Ассоциацию черного платья, синей ленты и серебряного медальона — черного платья с высоким воротником, длинными рукавами и юбкой до щиколоток. В этой Ассоциации все ревниво следят друг за другом, соревнуясь меж собой, — и изгнание из Ассоциации отметит девушку несмываемым позорным клеймом, от которого не избавиться никогда.
Один пол отделяется от другого наистрожайшим образом. Во время мессы та сторона церкви, где читают Евангелие, предназначена исключительно для мужчин, а та, где читают Апостольские послания — для набожного женского пола. Если мужчина и женщина, пусть они даже родственники, остановятся хоть на минуту побеседовать на улице, в дверях дома, — это уже нарушение благопристойности. Чопорными и холодными должны быть взаимные приветствия мужчины и женщины, а особенно если они вдруг столкнулись один на один — что, впрочем, бывает редко, еще более редко это случается с незамужними женщинами, которых каждый раз кто-то сопровождает.
Постные лица и руки соблюдающих посты. Ни румян, ни сурьмы. Поджатые губы. Бледная кожа. У мужчин, правда, лица загорелые: выдублены солнцем. Грубы руки женщин, достающих воду из колодца; грубы руки мужчин — они обрабатывают землю, ловят с помощью лассо скот; грубы руки, что вяжут снопы, лущат початки маиса, перетаскивают камни для оград, правят лошадьми, пасут бычков, доят коров, выделывают кирпич-сырец, развозят воду, сено, зерно.
Жизнь проходит мимо женщин, одетых в траур. Приходит смерть. Или любовь. Любовь — самая странная, самая предельная форма смерти; самая опасная и пугающая форма жизни — смерть.
В тот вечер дон Тимотео Лимон, по обыкновению своему, поужинал. А с первым ударом колокола вечерней зори, — так и каждую ночь, — оставшись один в своей каморке, он, перебирая четки, начал молиться за самую забытую и нуждающуюся душу в чистилище, и только перешел к третьему таинству, как завывания Ориона, дряхлого пса, чуть было не отвлекли его внимание, однако дон Тимотео заставил себя отогнать посторонние мысли и продолжал свое благочестивое дело, не задумываясь, отчего это Орион все лает и лает, да еще так недобро, мрачно.
Дон Тимотео несколько удивлен был, что не зевалось ему, пока творил он молитву, и даже когда дошел до «Благодарю тебя, боже…», не слипались у него веки от дремоты, как бывало прежде.
Нет, луны не было в ту ночь, и ветер не дул. Все же захотелось ему удостовериться в этом, и он открыл дверь, выходящую в патио. И в доме и в селении стояла мертвая тишина. Собака перестала завывать — и лишь сейчас ему вспомнилось, что ее жалобный вой продолжался, пока не кончил он молиться, пока не вознес свое молитвенное слово святой плащанице, святейшей троице, пяти казням египетским, святым мужам Аримафию и Никодиму, святому Иосифу — покровителю благостной кончины, святому Михаилу-архангелу, нашей богоматери Кармен, святому Георгию — защитнику от вредных тварей, святому Паскуалю Банлону, возвещающему своим ревнителям о часе грядущей смерти, святому Исидору-труженику, святому Иерониму и своему ангелу-хранителю. Вой был устрашающий — Орион, старый пес, выл так, словно должно было случиться или уже случилось какое-то несчастье. Ученые священнослужители говорили ему, что это — всего лишь суеверие, кое надобно отвергнуть, ежели не хочешь нарушить первую заповедь закона божьего. Почудилось или случайное совпадение — не больше. Но ведь плоть слаба, а сердце боязливо; в глубине сердца и на поверхности кожи пробуждается ужас, и напрасно разум, увещеваемый заповедями, и голос, и смех пытаются его развеять. Да вот и сейчас, разве не страх, вопреки всем намерениям, улетучил из ого памяти молитвы святому Иуде Фаддею, святой Рите Кассийской и тени божьей — святому Петру? Даже не помнит, прочел ли он «Чем воздам тебе за все благодеяния твои…» — молитву, в которой препоручаются милости божьей язычники и еретики, «которые не повинуются воле божьей», и странствующие, крушение потерпевшие, умирающие… Вместо этого он вдруг припомнил, что, пока молился, перед ним, непонятно почему и откуда (вроде и отвлекаться не отвлекался), возникли какие-то образы того, что случилось давным-давно, и того, что еще не произошло. Так, в потоке благочестивых слов, вдруг всплыло лицо покойного Анаклето, скорбный лик которого ужо добрых двадцать пять лет не оставляет его в покое, разве что в редкие дни, и то на короткое время, и даже во сне его преследует; нет, сам покойник никогда ему не являлся, а вот лицо его он никак не может вытравить из памяти. Вначале он думал, что забудет его потому и сдался добровольно властям; от наказания его освободили, посчитав, что убил он защищаясь. С тех пор, потихоньку, помогает родственникам покойного; не проходит года, чтоб не заказал поминальной мессы. Однако всплывшее перед глазами лицо покойного — окровавленное, с пеной на губах и оскаленными зубами, — его скрюченные пальцы у взлохмаченных волос и широко раскрытые, лишенные ресниц глаза не дают ему покоя. Даже покаяние не помогло. Орион, — так звали и того пса, от которого пошел нынешний Орион, — был с ним в ту роковую ночь на седьмое августа тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года и возвестил о беде зловещим воем… Точно так же выл, когда, четырнадцати лет от роду, умерла его дочь Росалия (уже лет пятнадцать назад)… Пожалуй, лучше не ездить на ярмарку в Агуаскальентес, как раньше надумал, как бы… вот и с доном Сесарео Исласом договорился насчет покупки скота; а может, падеж угрожает; во всяком случае, вой Ориона не такого рода беду предвещает. А не ровен час что случилось с Дамианом? Уже третий месяц пошел, от него ни слуху ни духу; конечно, письма идут долго, тем более издалека. Вдруг что с ним стряслось?..
