Осуждённый страдать на казённом коште, он вознамерился написать книгу, которая могла бы разойтись и доставить ему немалые выгоды. В своём сочинении он со всем жаром сердца, пламенеющего любовью к истине, со всем негодованием души, ненавидящей несправедливость, в картине живой и верной представлял тиранства людей, присвоивших себе гибельное и несправедливое право мучить себе подобных. Герой его драмы «Дмитрий Калинин» – человек пылкий, с дикими и необузданными страстями, мысли которого вольны, поступки бешены – и следствием всего стала его гибель. Юношеская пьеса – своеобразный пролог к литературной стезе. Сочинение, не могущее оскорбить чувства честнейшей нравственности. И что? Он подал своё сочинение в цензуру. Пришёл через неделю к цензору – сочинение признали безнравственным, бесчестящим университет, а автору указали, что о нём отныне будут ежемесячно подаваться особые донесения… Отголосок потрясений, вызванных всё ещё памятной отправкой в солдаты студента Полежаева за вполне безобидную поэму «Сашка». Или совсем недавней расправой со студентом Сунгуровым, организовавшим в университете революционный кружок и обвинённым в расположении ума, готового прилепиться к мнениям, противным государственному порядку.
Каково это?
Он так надеялся на вырученный гонорар – откупиться от казны, жить на квартире, прилично одеться, но все его блестящие мечты обратились в противную действительность, горькую и бедственную. Конечно, он мог бы при деньгах завести хорошие знакомства, но в форменной одежде, кроме как в аудитории, нигде появиться нельзя – в Москве форма казённого кошта в крайнем пренебрежении. Для молодого человека хороший фрачный или сюртучный костюм – визитная карточка в высший свет. Лестная, сладостная мечта о приобретении известности, об освобождении от казённого кошта лишь усугубили его горести.
4С лета 1830 года в университете воцарился новый инспектор. До окончания вакации и начала открытия лекций инспектор не делал никаких распоряжений. Распоряжения последовали с началом открытия нового учебного года. К тому времени Виссарион, отдохнув в имении родителей в Чембаре, вернулся в Москву, полный новых устремлений и готовый к переменам.
В номерах столы и кровати прежде были вместе, что давало возможность заниматься и спать в одном и том же месте. Это имело определённую выгоду – можно было иногда и полежать, коль надоедало сидеть, и каждый из студенческой братии имел свой особенный уголок.
Щепкин – так звали нового инспектора – первым своим нововведением перенёс кровати в другую половину этажа. Если раньше в номере жили не больше десятка человек, то теперь – по пятнадцать, семнадцать, а то и девятнадцать. Ну как при таком столпотворении заниматься делом? Теснота, толкотня, крик, шум, споры – один играет на гитаре, второй на скрипке, третий вслух декламирует.
До сих пор Виссарион о боли в спине и пояснице понятия не имел. Теперь, отсидев шесть часов кряду на лекциях, должно и всё остальное время вертеться на стуле. А как ударят часы десять – только тогда и должно идти через четыре длинных коридора в общую спальню на те же пятнадцать-девятнадцать человек. А поутру, коль позабудешь взять с собою полотенце, мыло или ещё что подобное – опять два раза шагать по бесконечной цепи коридоров. Да и кормить стали хуже некуда. При повальной холере в Москве выжить при таком питании становилось мало реальным. Невозможно стало уже исчислять все «прелести» казённого кошта.
Среди приятелей Виссариона были и свободные, и коштные студенты. Свободный жил себе один на квартире или с товарищем, ему никто не мешал в занятиях – хоть сиди всю ночь, а потом спи целый день. Никто не требовал с него отчёта. А коштный всегда на глазах начальства, самые ничтожные его проступки сразу брались на замечания. Да сердце просто кровью обливалось, глядя, как живут эти коштные.
А как-то Виссарион столкнулся лоб в лоб со Щепкиным в коридоре. Тот, оглядев студента сверху вниз, брезгливо бросил:
– А ты, шельмец, почему не на лекциях?
– Я не шельмец, – передёрнулся Виссарион. – Я студент Белинский.
– Пройдите со мной в кабинет ректора, студент Белинский, – резко изменился в лице инспектор. – Я уже наслышан о вас от своего предшественника.
Ректор напомнил о цензоре, особых донесениях, а в заключение сказал инспектору:
– Заметьте этого молодца и не церемоньтесь – при первом случае его будет надобно выгнать!
– Да я его, каналью, – проскрипел зубами Щепкин, – в солдаты забрею.
– На первый раз за дерзость и опоздание на начало занятий с него достаточно карцера, – смилостивился ректор…
Виссарион на некоторое время сник и на обострение с инспектором Щепкиным больше не шёл. Более того, стал вдруг на какоето время тих и незаметен и даже пробовал писать стихи. Однако соперником Жуковскому не стал, ибо увидел, что не рождён быть стихотворцем, а наперекор природе идти не хотел. В жизни юноши всякий час важен – чему ещё вчера верил, сегодня над тем смеялся. Хотя в сердце его и происходили движения необыкновенные, душа порою переполнялась чувствами, а в уме рождались мысли высокие – выразить их стихами уже не получалось. Рифма не давалась, не покорялась, смеялась над его усилиями.
И тогда он решил, что пора переключиться на смиренную прозу. Было уже и исписано немало, много начато, но ничего не закончено. Ещё раз, с горечью прокляв свою неспособность писать стихи, он вдруг понял, что прозу писать ему тоже как-то лень.
Холера в Москве к тому времени ещё не совсем прекратилась, хотя в казённых заведениях, госпиталях и лазаретах больных оставалось совсем немного. Москва воскресала. Чёрный год отступал не только в столице, но и в провинции, вплоть до близкого сердцу Чембара, где мор подкосил немало люду, как-то обойдя стороной его близких и папеньку с маменькой.
5«Любезная маменька!
Давно уже не писал я к Вам; не знаю, в хорошую или дурную сторону толкуете Вы моё молчание. Как бы то ни было, но на этот раз я желал бы не уметь ни читать, ни писать, ни даже чувствовать, понимать и жить!..»[4] – Виссарион задумался, стоит ли сейчас писать правду маменьке. Не радостен был холерный год, но то, что произошло позже, могло поразить материнское сердце непоправимым ударом.
Девять месяцев уже, как он таил от родителей своё несчастье, обманывал всех чембарских, бывших в Москве, лгал и лицемерил. Хранить тайну он более не мог.
«…При одной мысли об этом сердце моё обливается кровию. Я потому так долго молчал, что ещё надеялся хотя сколько-нибудь поправить свои обстоятельства… Я не щадил себя, употреблял все усилия к достижению своей цели, ничего не упускал, хватался за каждую соломинку… Вы знаете, что проходит уже четвёртый год, как я поступил в университет; Вы, может быть, считаете по пальцам месяцы, недели, дни, часы, минуты, нас разделяющие, думаете с восхищением о том времени, о той блаженной минуте, когда нежданный и незванный, я, как снег на голову, упаду в объятья семейства кандидатом или, по крайней мере, действительным студентом… Но, увы! В сентябре исполнится год, как я – выключен из университета!!!»[5] – тяжело давались строчки отчисленному студенту.
Хотя отчисленный с четвёртого курса университета студент вполне мог бы получить место в гимназии. Но то – студент свободный, а не казённо-коштный. Коштного могли и в солдаты забрить на шесть лет рядовым в какую-нибудь тьмутаракань. Не напрасно инспектор Щепкин грозился. Меньшим из зол было отправиться куда подальше в провинцию – в уездное училище, в Белоруссию, а то и подальше – в Вильну, за тысячу вёрст от родного дома за каких-нибудь семьсот рублей жалованья в год.
Он знал, что месяца два назад отдали в солдаты казённого студента за проступок, который заслуживал не более трёх суток карцера. Говорили, что в цепях его посадили в яму вместе с ворами и убийцами и в цепях же представили коменданту для отправления в Грузию. Но тот занемог и был отправлен в Лефортовскую тюрьму в ожидании своей нелёгкой участи. А сколько студентов выключено за ничто с худыми аттестатами, лишённые права служить… Так что Белоруссия или та же Вильна – не самое страшное наказание.
Исключили Виссариона из университета за банальную задолжность. Пока он болел и лежал в университетской больнице, сокурсники сдавали экзамены. А вышедши, он просил было, чтобы из уважения к его долговременной болезни ему позволили бы в конце августа – начале сентября держать особенный экзамен. Ему вроде как пообещали. Виссарион, несмотря на худое состояние своего здоровья, работал и трудился в поте лица, готовясь к экзамену, но в последний момент экзамена не дали, а вместо него прислали уведомление о всемилостивейшем увольнении из университета. И Щепкин к тому руку приложил – аукнулась ему его дерзость.
Виссарион принял уведомление хладнокровно, более всего огорчаясь, как он донесёт об этом маменьке с папенькой. Предчувствовал их горькие слёзы и отчаяние. Вот это больше всего и печалило его.
