Франциск Дассизи избрал себе более невинное занятие. Он старался подражать Христу, собирая вокруг себя детей. Доминик проповедовал смерть на кострах, разрушение, нетерпимость. Франциск подражал Христу. В эпоху, о которой идет речь, орден серафимов имел шесть тысяч братий, распространенных в четырех странах света, и был подчинен генералу, викарию и комиссару римской курии; кроме того, множество разных мелких начальников наблюдало за ним под председательством кардинала. Францисканцы в это время уже не были так добродетельны, как прежде. Разврат проник в их среду и все увеличивался. Папой был основан орден меньших братий (i frati minori), который пользовался большой популярностью в народе. Вскоре иезуитский орден сделался господствующим над всеми орденами и забрал себе б руки не только королей Европы, но и самого папу. Но до появления последователей Лойолы доминиканцы и францисканцы управляли всеми делами католической церкви.
Затем были еще бенедиктинцы, благородные монахи востока; богатые и все почти из знатных фамилий, они вели себя, как аристократы, не вступая в церковные интриги. Бенедиктинцы имели не малый вес в конклаве при избрании папы.
Но кроме всех этих орденов было еще немало так называемых congregazioni locali, они не имели никакого значения в церковной иерархии и нередко совращались в ересь. Следовательно, Францисканский орден был одним из могущественнейших и его генерал пользовался большим значением во всем католическом мире, а потому мы, проникнув в монастырь св. Франциска в Рипа, с особенным почтением должны преклониться перед персоной, занимающей высший пост в духовной иерархии; тем более что эта особа нам несколько знакома. Читатель, по всей вероятности, помнит пастушка Феликса Перетти, спасшего около тридцати лет назад жизнь красивой и молодой Пармской герцогини. Ворожея, предсказавшая тогда великую будущность юноше Перетти, была совершенно права, он достиг высших рангов в духовном звании: сделался генералом францисканцев.
Долгие упорные занятия и постоянная глубокая дума положили свою печать на выразительное лицо Феликса Перетти: оно было морщинисто и бледно; стан его согнулся, голова опустилась на грудь. Постоянные болезни и сухой кашель, порой вылетавший из его груди, убеждали всех, что знатный пост францисканского генерала скоро должен стать вакантным. Благочестивый отец Перетти в данный момент сидел один в своей келье и занимался чтением запрещенной книги «Libro del principe» Николая Маккиавелли. Перечитав несколько раз некоторые строки, он встал, выпрямил свой сгорбленный стан, глаза его загорелись, и он прошептал: «Да и Христос говорил: „Засохшая ветвь должна быть отрублена и брошена в огонь“. А сколько в Риме есть сухих, негодных ветвей, которые давным-давно должны были сгореть в огне. В продолжение десятков лет перед моими глазами римская знать угнетает бедный народ, постоянно насилуя его и вырывая у бедняка из глотки последний кусок хлеба. Боже, когда же настанет мир и справедливость на берегах Тибра!» — вскричал монах, снова садясь на стул. Мало-помалу его мысли приняли другое направление, он погрузился в воспоминание прошлого, когда был молод, любил прелестную женщину и пользовался ее взаимностью. Эти мечты разгладили морщины сурового лица и вызвали радостную улыбку. Но улыбка снова исчезла, когда Перетти вспомнил свое путешествие пешком по Европе в качестве проповедника в эпоху его инквизиторства в Венеции, откуда он был изгнан за неимоверную жестокость; потом строгий и неумолимый судья еретиков в Испании Перетти должен был подчиняться всей мелочности кардинала Буонкомпаньи, впоследствии папы Григория XIII. И только в царствование его личного друга Пия V Перетти отдохнул душой. Но с восшествием на престол Григория XIII снова началась его отшельническая жизнь. Перетти был окончательно отстранен от всяких дел, и все его обязанности ограничивались стенами францисканского монастыря, но и там он был окружен папскими шпионами. Эти мысли Перетти были прерваны приходом монаха, который после обычного приветствия объявил, что пришла кающаяся и просит позволения пасть к ногам благочестивого отца.
— Пусть войдет, — сухо отвечал Перетти.
Вошла кающаяся. Это была дама высокого роста, богато одетая, с капюшоном, скрывавшим ее лицо. Перетти встал и подошел к кающейся грешнице.
— Садитесь, герцогиня, — сказал он ей.
Герцогиня Пармская села.
Прошло более тридцати лет, как мы видели эту красавицу в монтальтоском лесу. Но время ее мало изменило. Несмотря на ее сорокалетний возраст, она была хороша. Те же черные густые волосы окаймляли ее белый лоб, те же блестящие глаза, тот же величественный рост. Опустившись в кресло и, грациозно сбросив капюшон, герцогиня глубоко вздохнула и прошептала:
— О, мой Феликс, в продолжение скольких лет мы были друзьями, до сих пор только вам одному я могу раскрыть мою душу.
Перетти, будто не замечая пламенных взглядов герцогини, когда-то зажигавших его кровь, почтительно склонил голову и сказал:
— Герцогиня! Моя преданность вам весьма естественна. Разве я могу забыть то, что вы для меня сделали?
— Благодарность… обязанность… но, знаете ли, дорогой мой Феликс, и то и другое не всегда может удовлетворить сердце женщины. Когда вы мне говорили о любви, из ваших уст звучали слова не такие холодные, как теперь…
— Герцогиня, вы мне напоминаете ужасную эпоху, когда я, очарованный вами, нарушил священный обет, данный мною — великий грех, хотя он и происходит от слабости нашей натуры. Но с тех пор прошло много лет, я надеюсь, что Господь Бог обратил свои взоры на мое искреннее раскаяние и простил мне его.
— Тем более что я уже старуха, — с горечью заметила герцогиня, — а потому и сознание греха молодости должно быть ужасно!
— О, синьора! — Вы сами не верите тому, что говорите, — вскричал с улыбкой Перетти. — Вас, герцогиня, время не трогает, не задевает своим разрушительным крылом. Вы так же прелестны, как и прежде, на вашем красивом лице нет ни одной морщины, ваши густые волосы так же черны, как и прежде, и до сих пор еще Рим гордится вами как первой красавицей.
Герцогиня улыбнулась.
— В вас я не вижу старика, — сказала она, — вы тот же милый Феликс, говорящий мне комплименты, как в былое счастливое время.
— Боже сохрани говорить комплименты! Это сущая правда, и я ее позволил себе высказать единственно потому, что для меня уже нет ни надежды, ни желаний. Забудем прошлые восторги и прошлые грехи. То, что было, прошло и не возвратится, для меня оно есть сладкая греховная мечта. Для вас же, герцогиня, существуют все прелести жизни, и вы ими можете наслаждаться; а я, старый грешник, уже стою одной ногой в могиле.
— Греховные мечты, говорите вы, Феликс, — живо возразила герцогиня, — ну а бедный юноша Альберт, который теперь в рядах императорского войска сражается с турками и протестантами, забытый отцом и матерью, тоже греховная мечта?
— Вы ошибаетесь, синьора, — отвечал смущенный Перетти, — я не забыл его, но что я могу для него сделать? Я, бедный монах, не пользующийся расположением св. отца папы.
— Сегодня вы ничего не можете сделать, я с этим согласна, но завтра, когда вы будете одним из могущественнейших владык католического мира?
Францисканский монах улыбнулся.
— Герцогиня! — сказал он. — Материнская любовь затемняет ваш рассудок. Дорога к почести и славе для меня уже закрыта.
Выражение лица Перетти противоречило его словам. Герцогиня это заметила и сказала:
— От вас самих зависит: скажите слово, и вы будете на верху могущества…
— Тише, тише, синьора, ради Бога тише, — со страхом прервал ее монах, — не забывайте, что стены этого монастыря имеют уши.
Улыбка торжества мелькнула на губах герцогини. Перетти требует сохранять секрет, следовательно, в душе он питает надежду.
— Вот в чем дело, — продолжала она, понижая голос. — Я имею самые положительные известия, что на этих днях вы избавитесь от своего злейшего врага.
Это известие было приятно Перетти, но он не изменил себе, лицо оставалось бесстрастным.
— «Злейший враг»…. говорите вы, синьора, — продолжал он, — но чем же я, бедный монах, прозябающий в этой келье, мог возбудить ненависть? Не ошибаетесь ли вы?
— Перестаньте со мной лицемерить, Феликс, — возразила герцогиня, — это, право, лишнее. Поговорим откровенно. Папа Григорий при смерти; я это знаю от моего дяди кардинала Фарнезе.
Ни один мускул не дрогнул на бесстрастном лице Перетти.
— Смерть папы была бы большим несчастьем для всего христианского мира, — сказал он. — Его святейшество не может быть моим врагом потому, что вражда бывает только между равными; хотя он и не признал глубокую преданность, которую я к нему имею, но, во всяком случае, ввиду текущих событий, крайне неблагоприятных для святой католической церкви, смерть папы может повести к весьма тяжелым осложнениям, ибо теперь необходимо, чтобы глава католицизма был человек умный и энергичный.
