– Что сумной, княже? Что за желя тебя точит? С победой едем, радоваться должен. И-эх, в Киев вернёмся, веселие закатим. Ну же, развеселись.
Добрыня, уй, дядька, телохранитель, наперсник, воевода, всё в одном лице, сверху вниз глянул в лицо своему повелителю, племяннику, подопечному. Владимир поморщился, отвёл взгляд.
– Так, пустое. Дай обмыслить. Потом поведаю.
Сердце Владимира точил презлой червь неутолённой мести. Весть, принесённая послухом, взъярила, ослепила разум. В походе отодвинулась в сторону, даже забылась. Теперь, на возвратном пути, поостыв, Владимир с холодной расчётливостью изыскивал верные способы отмщения.
Насмешки, явные от братьев, нянек, скрытые от верхних бояр, выпавшие на его долю до отъезда малолетним княжичем в Новгород, навсегда сделали самолюбие болезненно ранимым. Воинственного отца, постоянно пребывавшего в походах вдали от родного гнезда, знал мало, видел урывками. Мать самовластная бабка постаралась отдалить от сына. Исполнив задуманное, соединив в браке древлянский и киевский княжеские роды, княгиня Ольга, несмотря на взрослого сына, заправлявшая киевскими делами, отодвинула на задний план новую великую княгиню, едва та произвела на свет княжича. Чем объяснялось холодность старой княгини к бывшей милостнице, знала лишь сама старая княгиня. Причиной, возможно, послужил отказ Малы, тогда ключницы Малуши, перейти в христианскую веру вместе со своей повелительницей. Самой бабке, с головой ушедшей в государственные и религиозные дела, затем тяжко заболевшей, было не до младшего внука. До того как перейти под присмотр дядек, Владимир полностью находился на попечении мамок и нянек, для которых его мать, урождённая княжна и великая княгиня в замужестве, оставалась такой же рабой, как и они сами. Сын же её был для них не княжич, но робичич, о чём они со злостью и насмешками напоминали ему при первой возможности.
Отправляя младшего сына князем в Новгород, Святослав назначил ему в опекуны Добрыню, своего верхнего боярина. Малолетнему князю требовался не просто дядька, но разумный и верный наставник, способный рассудительно володеть землёй. Был боярин проверен и в кровавых бранях, и в хмельных пирах, в дни побед, и в дни испытаний. То само собой. Смотрел князь-отец на годы вперёд. Боги наделили боярина прозорливым умом, способностью к верному расчёту, в чём князь не однажды убеждался на советах. И не чужим был боярин княжичу, матери приходился родным братом. Уй любил молодого князя, как собственное чадо, что не могла скрыть внешняя суровость.
Достигнув двадцати одного года, для князя возраст возмужалости, Владимир по-прежнему во всех делах полагался на Добрыню. Уй был для него не только добрым советчиком, но живым оберегом. В отличие от отца, Владимиром не владела потребность в сечах. Другое было любо молодому князю. Да и уй не уставал повторять: «Твоё дело, княже, Землю устраивать. В походы ходить – на то бояре, воеводы имеются». Вправду ли так думал, или из гребты оберегал князя, неизвестно. Как ни сторонился Владимир рубки, приходилось обнажать меч, ибо так повелось у русичей, что князь ведёт дружину в битву. Потому обучил Добрыня князя в малолетстве и конному, и пешему бою. Учил по всей строгости, и с синяками, и с шишками. Иначе нельзя. Жалость в ученье бедой в кровавой сече обернётся. Злой степняк рубит без жалости. Хотя и не люба была Владимиру кровавая забава, да князю без неё не прожить. Рядом всегда находился верный опекун, один стоивший двух десятков опытных кметов. В сечах Добрыня укреплял щит на спине, обученным комонем управлял коленями, бился обоеручь лёгкими однолезвийными мечами. Мечи лёгкие, да сталь крепка и рука тяжела.
В веселиях, как и в сечах, Добрыня был рядом. Пил за троих, а голову имел ясную. То немаловажно, во хмелю всякое случалось.
И сечи, и веселия, то всё на виду, то всем ведомо. Был Добрыня советчиком и в иных, скрытых от людских глаз делах. И в володении Землёй, в сношениях с ромеями, Корсунем, ляхами и прочими, разумное слово рёк. Верный Добрыня не воевода Свенельд, что двух князей, деда и отца Владимирова пережил.
Хотя был Добрыня и верным опекуном, и добрым советчиком, и надёжным оберегом, сокровенных помыслов племянника не ведал, лишь догадывался, что ворочается в потёмках Владимировой души.
Шесть лет тому назад охватил князя непреодолимый ужас перед братом Ярополком. Оставив Новгород, ушёл с дружиной, да где там ушёл, бежал без оглядки к варягам. Что тогда было взять с него, безусого юнца, насмерть перепугавшегося старшего брата. На самом деле уход из Новгорода проходил под руководством Добрыни. Добрыня не бежал, но отступал, дабы накопить силы для дальнейшей борьбы. Но память Владимира запечатлела его собственные переживания. Тот испуг не простил и брата жестоко покарал, и готов был карать всякого за один намёк на своё малодушие. Отомстив полоцким князьям за оскорбительные речи княжны, ставшей первой женой его, покарав брата, был смертельно уязвлён варягом, неким Буды.
Отправляясь брать Киев, позвал Владимир в дружину варягов, пообещав щедрую награду. Столец великого киевского князя Владимир занял, да кун, дабы расплатиться с варягами, не заимел. Упросил молодой князь наёмников обождать месяц, пока наберёт нужную сумму. Прошёл месяц, опять обождать просит. Не мог князь собрать столько кун. Ещё месяц прошёл – то же самое. Раздосадованные варяги верхи въехали в теремной двор. Один из них, именем Буды, не слезая с коня, так глаголил стоявшему пеши великому киевскому князю:
– Се не твой город, княже, а наш. Что за князь ты, не можешь войску заплатить? Не заплатишь – сами возьмём. Не сомневайся, на твою убогость оставим тебе.
Безродный наёмник говорил князю оскорбительные речи, сидя на коне, что ещё более усиливало унижение. То видели и слышали гридни, бояре. Возможно, варяг произнёс те слова в запальчивости, не придавая им второго, потаённого смысла, но для Владимира главным был скрытый смысл. Не он, князь, правит и володеет городом, а они, наёмники. Он же, как нищеброд, живёт от щедрот их. Юный князь, чей дед и отец правили Киевом, а через Умилу, мать прадеда, вёл род от легендарного Словена, стерпел оскорбление, ибо нечем было ответить варягам. Стерпел, но не забыл. Самые задиристые, неуёмные варяги, а с ними и Буды, ушли служить византийскому басилевсу. Юный князь отправил в Царьград тайных послов с пожеланием никогда более не видеть тех варягов на своей земле. И басилевсу советовал не держать наёмников при себе, а отправить подальше на рубежи Империи. Да отмахнулся могущественный басилевс от советов киевского князя.
Хитрый и льстивый пролаза Мистиша Кисель донёс, вернулся тот Буды зализывать раны. Мало что сам поселился в Киеве, семью привёз. Поселился не где-нибудь в посаде, на Горе. Владимир зубами скрипел, представляя, как наглый варяг расхаживает по своему городу. Теперь он не желал тому быстрой смерти. Что смерть? Краткий миг перехода из Яви в Навь. Нет, возмужавший и крепко утвердившийся на киевском стольце князь желал видеть, как оскорбитель корчится в нестерпимых муках, клянёт судьбу и жалеет, что дожил до сих дней, а не сложил голову в сечах.
За сими размышлениями князя и застал вопрос верного воеводы.
Некоторое время всадники ехали молча, каждый, погрузившись в свои думы. Владимир разрешил мучивший его вопрос. Лицо приняло торжествующее выражение, полные сочные губы изогнулись в усмешке, глаза сверкнули. Не сдержав чувств, князь натянул поводья, вздыбил коня, по лицу хлестнула дубовая ветка. Заученными движениями Добрыня послал коня вперёд. Обнажил меч. Глаза воеводы рыскали по лесной чаще. Ехавшие впереди гридни изготовились к схватке.
– Ты что, Добрыня? – князь засмеялся, глядя на переполошившегося уя. – Ай почудилось чего?
Добрыня, поняв ложность тревоги, вложил меч в ножны, успокоил коня, махнул рукой озиравшимся в недоумении гридням.
– Чудной ты, княже, – пробормотал воевода, занимая своё место.
На дороге, стеснённой молодой порослью, едва могли уместиться два всадника, едущих рядом. Над головой, закрывая солнце и превращая дорогу в закрытый со всех сторон длинный лаз, смыкались ветви дубов, ясеней, грабов. Дорога была не торной, путник встречался изредка. Главный торговый путь пролегал по Днепру, оттуда в Припять ли, волоком в Вазузу и Волгу, в Ловать ли. Чаще путникам встречались звериные тропы, пересекавшие человечий путь. На влажной земле оставались отпечатки острых копыт оленей, раздвоенных копытец кабанов. Само зверьё не попадалось, – распугивал передний дозор, ехавший версты полторы впереди. Лишь ребячливые векши с любопытством поглядывали на всадников.
Добрыня не догадывался, что своим хохотком о предстоящем веселии подтолкнул князя, терзавшегося осознанием неотомщённого оскорбления, на хитроумную задумку.
Дружине, да и самому себе, как водится после брани и удачного похода, устроить щедрый, богатый пир. Себе пир, а богам требы. Да требы такие же щедрые, что и пир. На этот раз он настоит на своём, понадобится – разгонит несговорчивых волхвов, а добьётся своего.
