Молчанов схватился за стремя.
— Князь, и я с вами!
— Бери коня, пока дают!
Молчанова знала царская обслуга. Отдали коня. Молчанов догнал Шаховского и Богданку на выезде из Троицких ворот.
У Серпуховской заставы Шаховской ответил на оклик стражи установленным отзывом, и, уже выйдя из Земляного города, пустили беглецы коней вскачь.
Рассвет развеял сумрак. Ослепительно засверкала роса на луговинах, взвеселилась молодая листва на березах, и, обычно мрачные ели, соревновали с соснами своей зеленью.
Шаховской поровнялся с Молчановым.
— Что же ты ведун проглядел беду? Не упредил нашего Дмитрия!
— Упреждал не единожды! И слушать не хотел! Заигрался с панами. А и тебе не молчать бы! Озаботился бы!
— В ту заботу он не давал встревать, а вот теперь — озабочусь! Ты видывал, как болота горят? Над травкой едва заметный дымок, а под ней адский пламень. Ступи на травку — ухнешь в преисподнюю. Нам теперь один исход, зажечь тот огонь, чтоб в том огне Шуйский и опустился преисподнюю.
Молчанов простонал от досады:
— Мог, ить, ускакать.
Ехали некое время молча. Шаховской, следуя за своими думами, молвил вполголоса:
— Дважды одного не убивают.
— О чем ты, князь? — обеспокоился Молчанов. — Говоришь ты загадками.
— Погоди, Михайла. Вот уже загадаю я загадку Шуйскому. Царская печать у меня в суме...
К ночи пришли в Серпухов. Ближе к переправе через Оку отыскали избу показистее. Побудили хозяйку, вдову немецкого торговца. Пустила переночевать. В комнате чисто, пахнет полынью. Блох полынью изгоняла. За окном благоухала сирень.
Вдова угостила приезжих суточными щами с гречневой кашей, квасом шибающим в нос. Князя уложила в горнице на пуховике. Богданку и Молчанова устроила на палатях. Засыпая, с устатку, Шаховской бормотал:
— Не люблю мужичьих изб, дымом они пропахли, и блохи заедают. А тут благодать! С доброй ноги путь начали...
Вдова побудила гостей, когда над рекой встало солнце. Коней накормила, напоила, угостила постояльцев гречневыми блинами, на дорогу набрала всякой снеди. Стали прощаться. Шаховской извлек из кошеля, что висел на поясе пригорошню польских злотых и сыпанул их вдове, она едва успела подставить подол. В удивлении от такой щедрости попятилась. Вырвалось у нее:
— Что же вы за люди?
Шаховской подмигнул своим спутникам и молвил:
— Так ведай же, честная вдова: я князь из Москвы, а с нами наш царь Дмитрий Иванович. Ночевал у тебя нынче наш прирожденный государь. А потому он у тебя ночевал, что в Москве хотели его прошлой ночью убить, а убили другого, вовсе не царя. Будут тебе говорить, что убит, тому веры не давай, а сказывай, что царь у тебя ночевал, своими глазами его, дескать, видела. Возвернется на царство вознаградит тебя по царски.
До переправы дошли, не садясь на коней. Перевозчик погрузил их на перевоз с конями и перебавил через Оку на Тульскую дорогу. Сошли с перевоза, сели на коней, Шаховской подозвал перевозчика. Подал ему злотый и громко, чтобы и собравшиеся у перевоза слышали:
— Знаешь ли, старче, кто мы?
— Не ведаю.
— Потому тебе и злотый даден, что ныне ты перевез царя всея Руси Дмитрия Ивановича!
Шаховской указал глазами на Богданку.
— Вот он наш государь, Дмитрий Иванович! Его хотели убить в Москве, да Бог его сохранил. Он вернется с большим войском и всех, кто ему служил наградит по царски.
Шаховской гикнул и пустил коня вскачь. За ним едва поспели Молчанов и Богданка. Молчанов оглянулся. Люди у перевоза поснимали шапки.
— Не накличь, князь, за нами погоню, — молвил он.
— Погоня еще когда соберется, а слова мои обгонят самых быстрых коней и от Шуйского сон прогонят...
На Тулу не пошли, свернули к Одоеву, пройдя между Тулой и Калугой обходными дорогами. Известия о московских делах опередило их в Болхове. Возле соборной церкви приводили к присяге царю Василию Шуйскому и читали грамоту о Гришке Отрепьеве. Читали в полной тишине. Слушали дьяка мрачно. Шаховской вглядывался в лица горожан, угадывал, что не верили грамоте.
С Болхова пошли на Кромы в обход Орла. Ночевали в лесу. Села и погосты обходили стороной. Шаховской побаивался, не нарядил бы Шуйский за ними погоню. Дороги подсыхали. На ночевках гремели на разные голоса птицы.
Вечером у костра Молчанов спросил:
— Скажи, князь, а не есть ли царь Дмитрий и вправду Гришка Отрепьев?
— Когда он прилюдно сперся с Шуйским, то признал себя Гришкой Отрепьевым, дьяконом при патриархе. А как ему было назваться, когда его Годунов по всей земле искал, чтобы беззвучно утопить?
Молчанов не унялся:
— А ежели и вправду царь Дмитрий стрелецкий сын, а вовсе не сын царя Ивана Васильевича?
Шаховской лениво потянулся, подставляя бок под прогрев костра, лениво же и ответил:
— Ну а ежели и стрелецкого сотника сын? Чем он ниже Годунова? И тот и этот — оба не царского рода. Бориса насильством в цари крикнули, а Дмитрия открытой душой встретили. На то воля людская без всякого насильства. Сложится людское мнение и Богадку царем крикнут. Царь от Бога из века, а как начнут избирать царей, так жди на троне не царя, а псаря. Последним царем у нас был Иван Васильевич, хоть и грозен и жесток, а царь! Ныне каждый себе царя поудобнее ищет. Шуйский и меня и тебя истребит, стало быть, искать нам с тобой царя, который нас миловал бы!
— Мы вот идем... А куда?
— Куда ты идешь, Михайла, мне не ведомо. Богданка бежит к своим жидам поближе, а я иду в Путивль на воеводство. На то у меня грамота царская.
— Царя Дмитрия грамота?
Шаховской усмехнулся.
— Царя Шуйского грамота. С печатью. Подпись пусть будет и неразборчива...
— Шуйскому служить?
— Я ему послужу! Послужу я ему!
Столь яростная прозвучала угроза в его словах, что Молчанов даже поежился. Уже спокойно и деловито, Шаховской продолжал:
— И тебе, Михайло, то ж послужить бы... Потому я и взял тебя. Я до Путивля, а тебе дорога дальняя.
— Мне нет дороги. Куда ты, туда и я.
— Идти тебе Михайла в Польшу. Добраться до Самбора, искать там супругу Юрия Мнишка. Ей поведать, что Дмитрий спасся и скрывается до поры от Шуйского, собирает силу на своего недруга. На том и стоять.
— Спросят же, где Дмитрий?
— А тебе откуда знать? Прячутся не для того, чтобы всем была известна, где захоронка.
— Откуда же возьмется Дмитрий?
— А откуда наш царь Дмитрий взялся? Скажу тебе: от людского мнения. Будет мнение, вот и явится.
Шаховской посмеивался над удивлением Михайлы.
— Диво тебе, Михайло сие слушать. Жить хочешь, так слушай! А вот возьмем да Богданку царем объявим. Хочешь Богданка, царем на Москве сесть?
Что надо мной насмехаться? Я — крещеный!
— Вот и ладно, что крещеный, нет нужды жидовскую веру менять.
Богданка отмахнулся от насмешки.
— Мне куда-либо на хлеба устроиться.
— Ты устроишься! Не тоскуй.
3
Шуйский спешил прояснить отношения с поляками, дабы замешательство с ними не помешало венчанию на царство.Спешить-то спешил, да не знал как с ними обойтись. Среди поляков не только искатели приключений, а и высшая польская знать. С ними и королевские послы Гонсевский и Олесницкий. В горячах, когда не было иного на уме, как бы поскорее покончить с царем Дмитрием, нападение на поляков помогло свершить убийство Расстриги, а теперь пришла пора собирать разбитые горшки.
Послы требовали встречи, Шуйский выставил для разговора с ними бояр во главе с князем Федором Ивановичем Мстиславским, а для грубости послал Татищева. Ни послам, ни польским вельможам его не ввести в смущение. Усадили послов на скамью в Посольской избе, Мстиславский объявил:
— Позваны вы по велению великого государя, потому, как докучаете ему своими челобитьями. Царя нашего, избранного волей всей земли и боярским синклитом, зашли неотложные дела. Мы же готовы объявить вам ваши вины и вину короля Жигмонта, дабы задуматься бы вам о вашей судьбе.
Гонсевский сердито откликнулся:
— Вот уж воистину по московски! Мы шли к вам, боярам, думая, что ваш государь повелел сказать вам о вине перед польским королем и польскими людьми, а вы говорите несуразное. Во всем христианском мире чтут послов и званых гостей, а нас едва не побили по наущению московских правителей.
Настал черед вмешаться Татищеву:
— Послов чтут, да ить вы вовсе не послы к нашему государю, царю Василию Ивановичу Шуйскому. Посланы вы к вору и Расстриге, у него и искать бы вам! А для нашего государя вы хуже разбойников. Вот Ян Бучинский, из ваших же польских людей, показал на расспросе, как польские гости готовились погубить московских бояр, всех, кто стоял за православную веру. Готовил Расстрига потешный бой меж русскими и поляками. Русские на бой выходили с холостыми зарядами, а польские гости с порохом и свинцом.
