Я улыбнулся:
— Наверное, вы говорите о Намыке Кемале?
Собственно, я знал это.
Каймакам испугался и прямо-таки накинулся на меня с упреками:
— Что за слова? Как у тебя язык поворачивается?.. Чтобы я больше такого не слышал...
Страх каймакама был неподдельным. У него вдруг испортилось настроение, и стихов он больше не читал.
Мне же не казалось, что мысль, подобно злому духу, становится опасной лишь тогда, когда обретает словесную оболочку. Я был не в том возрасте.
Стояла такая тишина, что в паузах между фразами мы слышали, как потрескивает лампа в подвесном фонаре и капает вода с тряпок, развешанных на веревке.
Доктор верно отметил: дворик походил на свалку. В одном углу виднелось нагромождение газовых баллонов и пустых бутылок. Вокруг валялась разбросанная овощная кожура, которая выпала из помойного ведра, с шумом и грохотом опрокинутого кошками. Грязная вода жирно поблескивала среди обломков камней. Я смотрел на все это и чувствовал, как невидимая рука сжимает мне сердце. Но каймакаму своей болтовней вновь удалось развеселить меня.
— Как у вашей семьи с деньгами? — вдруг спросил
он.
— Неплохо, господин, — ответил я.
— Я вот почему спрашиваю — вам ведь понадобятся деньги, чтобы жить здесь. У вас они есть?
— Полагаю, что да, господин.
— Что значит «полагаю»?
— У меня есть деньги, но я не знаю сколько. Отец дал мне небольшой кошелек, когда мы расставались.
Я достал из заднего кармана тщательно затянутый мешочек. Узлы на нем набухли от воды, когда я упал в реку Чине, и теперь никак не поддавались: пришлось развязывать их зубами.
— Вы до сих пор не открывали его?
— У меня были и другие деньги.
— И даже не полюбопытствовали?
— Отец предупредил меня: «Спрячь хорошенько... в пути не открывай, а то украдут!»
Каймакам засмеялся:
— Странный ребенок... даже не посмотрел... ну и ну!.. Если уж ты до сих пор терпел, то не стоит и сейчас открывать.
— Давайте откроем и пересчитаем... Посмотрим, хватит ли мне?
— Хватит, думаю, здесь достаточно... А если не хватит, всегда найдется решение. Впрочем, посмотри, если хочешь...
Любопытство каймакама было гораздо сильнее моего. Пока я боролся с узлами, он сильно переживал, и его маленькие глазки блестели, как у куницы.
Я высыпал монеты из кошелька сначала в ладонь, а затем на стол и принялся считать их.
Отец был уверен, что деньги главная угроза для подрастающего поколения, и поэтому всегда ограничивал меня в средствах. Но в этот раз он расщедрился: на столе лежали шестнадцать османских золотых.
Каймакам покраснел и, с трудом переводя дыхание, произнес:
— Сынок, да ты богат, как Крез[8]!
— Если мне потребуется, отец пришлет еще...
— Вот это отец! Всем бы такого... Только ты лучше пересчитай еще раз да спрячь, чтобы никто не увидел... И не приведи тебе Аллах сболтнуть кому-нибудь об этих деньгах... Ты ведь неопытный юноша!
Он волновался так, как будто на нас смотрели сотни глаз. И со страхом вглядывался в темноту, повторяя: «Собери их».
Особенно тревожные взгляды каймакам бросал в сторону лавки. Пока я собирал золото, он несколько раз подошел к двери и, приподнимаясь на цыпочках, заглянул в окно.
Этот круглый как шар человек питал слабость к двум вещам: рыбе и деньгам.
За те два года, которые я провел в Миласе, он дважды оказывался на волосок от гибели из-за своих страстей. Однажды летом он отравился испорченной рыбой и его на носилках отнесли в больницу. По словам докторов, каймакам спасся лишь чудом. Я сам был тому свидетелем и помню, как он лежал совершенно голый на железной больничной кровати, сложив маленькие пухлые ручки на толстом волосатом животе. Его лицо все покрылось пятнами и кровоподтеками, и за многие дни он не произнес ни единого слова.
Что касается денег, связанная с ними беда оказалась пострашнее.
В первые же дни конституционной революции народ обвинил каймакама во взяточничестве.
Вместе с евреем-ростовщиком его посадили в телегу для мусора, надели обоим на головы венки из гнилых помидоров и под грохот газовых баллонов торжественно выгнали из города. Зрелище было ужасное.
Позже многие сочли меру слишком жестокой, а кое-кто даже поговаривал, что каймакама оклеветали. Я так и не узнал правды. Однако вполне допускаю, что он все же брал деньги, так как был не в силах устоять перед блеском золота, которое само шло к нему в руки. Должно быть, при этом каймакам имел понурый и растерянный вид и, как и в ту ночь, тревожно озирался.
Спотыкаясь и наступая в лужи, мы шли по извилистым узким улочкам, которые то поднимались в гору, то уходили вниз. Хотя, кроме полуразрушенных и темных домов, ничего разглядеть не удавалось. Каймакам то и дело останавливался и давал разъяснения:
— Это квартал хаджи Ильяса... Не смотрите на внешний вид домов: каждый из владельцев по натуре своей напоминает грязный мешок, и все как один местные богачи... и так далее...
— Еврейский квартал... Народ здесь очень скупой и глупый, но встречаются и одаренные люди... Среди них есть настоящие толстосумы. Посмотришь, во что они одеваются, как рыбий хвост между собой делят, так хочется монетку подать, но на самом деле...
— Сейчас мы идем в Хисарбаши. Пусть тебя не обманывает внешний вид домов... Здесь живут одни земледельцы. Даже самый захудалый может иметь привратников из дюжины каймакамов, вроде меня...
Каймакам не только рассказывал о местах, которые мы проходили, но иногда, взмахивая четками, указывал куда-то в темноту:
— В той стороне старый квартал. Если подняться на холм в светлое время суток и посмотреть вон туда, можно увидеть Хайитлы... а в ту сторону — Каваклы... а еще Турунчлук, Иельдегирмени, Сарычай...
В семи-восьми шагах впереди мелькала тень доктора, который останавливался вместе с нами, а затем продолжал путь.
В отличие от каймакама он, выпив ракы, совсем замолчал.
В ту ночь его постоянное безмолвие пугало меня, наводя на мысль, что человек он гордый и едва снисходит до моей персоны. Но это все равно не объясняло, почему такой солидный мужчина предпочитает поддерживать дружбу со мной, маленьким ребенком, который еще не закончил училище.
Дойдя до греческого квартала, я сразу увидел впереди фасад церкви, а вернее, монастыря. По краю площади сидели люди, вокруг играли дети, держась за руки, девушки прогуливались. Каймакам обратился ко мне:
— В греческом квартале всего две армянских семьи. Ты будешь жить в доме одной из них. Я говорю «семья», но на самом деле там живет только одна армянская барышня. В комнатах на втором этаже до недавнего времени обитал холостой капитан-медик Супхи-бей. На ваше счастье, его перевели в Измир, и комнаты пустуют. Я послал жандарма сообщить ей о твоем прибытии, и она ждет с нетерпением. Только не вздумайте влюбиться друг в друга, а то вам не поздоровится...
Я обещал, смущенно кусая губы.
Каймакам еще немного посмеялся над моей неопытностью.
— Не хочу напрасно обнадеживать тебя, сынок. Госпоже Варваре за пятьдесят, она старая дева. Ее жених умер давным-давно, и она все еще в трауре, сгорает от тоски, как Аслы по своему Керему[9]... Она стала всеобщим посмешищем, ее, бедную, считают полоумной. А между тем это очень милая, порядочная и работящая женщина. Я уверен, что она присмотрит за тобой, как присматривала за Супхи-беем.
Наше появление в квартале вызвало всеобщее оживление. Женщины и мужчины, которые до этого сидели на стульях и топчанах у дверей, вставали при нашем приближении, и каймакам каждому говорил приятное слово и справлялся о здоровье.
Как ни странно, доктор тоже оживился. Оказалось, что он с необычайной легкостью говорит по-гречески. У некоторых дверей он задерживался, и было ясно, что в доме есть больной или же его спрашивают о чем-то из области медицины.
Секрет столь прекрасного знания греческого языка я узнал от каймакама:
— Селим-бей родом с Крита. Он глава большой семьи эмигрантов.
Наше появление также заинтересовало девушек, которые прогуливались, поддерживая друг друга за талию, и без умолку болтали. Пока мы шли, останавливаясь у каждой двери, они с невероятной скоростью сновали взад и вперед, всякий раз смеряя нас оценивающими взглядами.
Мне вновь стало неловко за свой потрепанный костюм, о котором я на какое-то время забыл. Я шел, стараясь держаться как можно дальше от своих спутников и не попадать в пятна света вблизи окон и дверей.
Толпа греческих девушек вокруг нас все увеличивалась, и наконец среди них показалась хозяйка дома, в котором мне предстояло жить. Я ожидал увидеть старую тетушку с бесформенным телом, густыми бровями и орлиным носом, но навстречу нам медленно вышла худая и высокая женщина в черном, плавно покачиваясь, словно растение на ветру. Платок тонкой вязки с шелковой бахромой ниспадал ей на плечи, поверх него была наброшена черная кружевная шаль. В руке женщина держала платочек из черного тюля, а обута она была в блестящие лакированные туфли.
