А русского театра без участия широких масс русских смотрителей Федор Волков себе не представлял. Да и к чему он? Те, кто интересуется подобным театром, могут пойти к немцам или французам.
Мечта о создании своего, российского, отечественного театра, создания заново, с азов, применительно к духу и пониманию рядового русского смотрителя, не покидала Федора вот уже два года.
Федор упорно, с величайшими затруднениями, выискивал материалы, годные для возведения российского театрального здания. Приобрел две первые напечатанные русские трагедии, собственноручно переписал с рукописей две другие, не бывшие еще в печати. Выискивал всякие опыты по драматической части, умоляя авторов дать их списать. Пробовал сам переводить разные интермедии с немецкого и даже итальянского. Пытался сочинять сам российские комедии «из головы».
Все, что удалось собрать или сделать в этом направлении, не открывало пока особо широких горизонтов. Но Федор жадно надеялся увидеть со временем и расцвет отечественной словесности, и свой успевающий, родной, российский театр.
Основными чертами характера Федора Волкова были упорство и настойчивость. Он готов был пожертвовать всем ради осуществления овладевшей им идеи. Сейчас он был полон молодой и неукротимой энергии.
Умывшись и принарядившись, Федор почувствовал себя бодрым, свежим, отдохнувшим. Статный и гибкий, с волнистыми русыми волосами, с небольшой окладистой бородкой, отпущенной им в последнее время, в легкой поддевке хорошего тонкого сукна, он выглядел типичным русским добрым молодцем.
В красиво поставленных, смелых, всегда ласково улыбающихся карих глазах светились ум, воля и настойчивость.
В нем было много прирожденного обаяния, вытекающего из счастливой гармоничности натуры. Все, что бы он ни делал, казалось простым, естественным и уместным.
— Я пошел, мамаша! — весело крикнул он матери, возившейся в соседней комнате.
— Как — пошел? А поснедать с дороги?
— Время терпит, я не голоден. Потом, со всеми вместе.
— Не порядок, сынок… Стол собран…
— Ничего, мамаша, подождет. К обеду пригодится. И вышел.
Около большого кирпичного дома соборной академии было сверх обычного оживленно. Виновато переминались монахи в клобуках; на постных лицах мелькало такое выражение, как будто они и готовы были оскоромиться и в то же время боялись греха. Кашляли в ладошку, вздыхали, возводя очи горе,[4] покачивали клобукастыми главами. Кое-кто из белого духовенства подмигивал монахам, кивал на входную дверь, как будто приглашая войти в соблазнительное и непотребное место. Стремительно пробегали семинаристы, возбужденные и сияющие; перешептывались какие-то бабы в платочках; галдящая орава ребятишек шныряла под ногами, лезла на фундамент, пыталась заглянуть в верхние окна, ломилась в дверь, которую кто-то неприступно охранял изнутри.
Вот из двери на мгновение выглянуло что-то рыжее и страшное. Ребята загалдели, турманами посыпались вниз. Монахи попятились.
Подошедший Федор поздоровался со всеми:
— Доброго здоровья, святые отцы.
— Доброго здоровья, купец. С прибытием, — отозвались духовные.
— Что у вас тут творится?
— Катавасия! — махнул рукой, сокрушенно вздохнув, дьякон от Всех святых, первый дебошир в городе.
— Чай, допустят поглазеть? — спросил Федор, оглядывая толпу и как бы выискивая того, от кого это зависит.
— Надоть быть. С отцом Иринархом покалякай. Он здесь всему Вавилону голова, — насмешливо сказал дьякон и громогласно, как в трубу, высморкался в клетчатый платок.
— Содом и Гоморра! — вздохнул сухонький монашек с узенькими, мышиными глазками.
Федор вошел в главное крыльцо, преодолев чье-то сопротивление изнутри.
Здесь картина становилась уже совсем сказочной. Под лестницей, у печки, два ангела с кудельными волосами, с огромными голубыми крыльями, хоронясь, нюхали табак. Один из них, полуотвернувшись и заворотив ангельские ризы, прятал в исподники табакерку.
По лестнице сновали не то озабоченные, не то испуганные клобуки, рясы, подрясники.
На верхней площадке два рыжих чорта, в замысловатых «кустюмах» из просмоленной и покрашенной пакли, с вымазанными углем рожами, с яркозелеными козлиными рожками, запотелые от жары, усердно обмахивались хвостами.
Завидев Федора, один из чертей радостно бросился навстречу:
— Хозяин прибымши!
— Никак ты, Чулков?
— Собственной персоной, Федор Григорьич. По-праздничному ноне принарядившись. И при шпорах, — он показал огромные, неуклюжие копыта.
— А другой кто?
— Это Семка Куклин. А ну, покажись, Сема, хозяину-то. Не стыдись, не красная девица, а все-навсе рыжий чорт.
Федор от души хохотал, дергая своих работников за шерсть и хвосты.
— Кто вас так преобразил?
— А все Яков Данилыч Шумской.
— Комедия!.. Брательники здесь?
— Все здесь. Гринька и Гаврюнька в ангельском чине, а Иван Григорьич серным смрадом заведует.
— Каким серным смрадом?
— А там увидишь.
В просторном актовом зале стоял дым коромыслом, толкался народ, гуторил потихоньку. В дальнем конце, на помосте, что-то строили и водружали. Стучали молотки, визжала пила. Рыжий богомаз Иван Иконников, весь перемазанный краской, стоял на стремянке посредине помоста и что-то малевал большой кистью. Неумело и фальшиво сипел орган. Два семинариста в уголке, оба красные, как вареные раки, с натугой дули в какие-то длиннущие хрипучие трубы, — очевидно, в виде пробы. Кудлатый архимандрит о. Иринарх метался туда и сюда, придерживай на груди большой наперсный крест, отлетавший в стороны при каждом резком движении.
Седенький монашек в клобуке упражнялся на старом хриплом органе. Орган накачивался двумя мехами. Ими заведывал дед Вани Нарыкова, веселый заштатный дьякон о. Дмитрий. Он фальцетом кричал своему помощнику, молодому парню в подряснике:
— Не тако, не тако, паря! Не враз, а вперемежку. Я дыхну — ты дыхни, я дыхну — ты дыхни… Аки кузнецы в кузне.
Несмотря на усердие дьякона, седенькому монашку очень редко удавалось извлекать благопристойные звуки из этой диковины.
Однако дьякон Дмитрий был вполне доволен музыкой и все время умилялся:
— Благолепие, отец Нил!.. Ангельские гласы!
Федор, улучив минутку перерыва, подошел к архимандриту:
— Бог на помощь, отец Иринарх.
— А! Во! — обрадовался семинарский хорег. — Здорово, новоприбывший. Добро пожаловать. Ты для нас — аки голубь для ковчега Ноева. Не видал ли ты, душа Федор Григорьевич, како облаки в Питере ходют?
— Случалось, — улыбнулся Федор.
— Растолкуй, сделай милость. Сокрушение одно с оными облаками.
— Да так же и в Петере ходят, как и в Ярославле. Извольте вон поглядеть на небо.
— Да нет! Я не про облака, а про облаки, что на феатре действуют, про кумедийные. Како механика их оборудуется, невдомек ли тебе, друже?
— Ах, вот оно что! — засмеялся Федор и полез на мост, где Иконников маялся с облаками.
— Задача для решения такова, — излагал о. Иринарх, высоко задирая рясу и шагая через наваленный хлам. — Наперво — опустить облаки долу. Ну, сие суть плевое дело — по блочкам на добрых вервиях[5]. Идет, аки по маслу. Засим — вознести горе на оном облаце душу очищенную, да двух ангелов бесплотных. Вот туто и получается дерьмо. Скоко ниа трудимся, никак молитва не берет.
— А сколько весу в оных бесплотных возносящихся? — с улыбкой спросил Федор.
— Пудов дванадесять с залишком, полагаю.
— Плохо, отец Иринарх. Двенадцать пудов молитвой не поднимешь.
— Ну? — удивился архимандрит.
— Больно тяжела сия персть земная. Особливые махины соорудить потребно, зыбку железную, вервие стальное, стропила для блоков и ворот прочные. Без оного покалечите вы своих существ бесплотных.
— Ах ты, незадача, чтоб ей треснуть, — сокрушался о Иринарх. — Без вознесенья испоганим мы всю комедию. Я и преосвященному доложил, что вознесенье варганю. Владыко одобрил оное зело Нельзя ли како обманным образом, друже? Присоветуй. Може глаза отвести как? Ты ж умудрен в сем деле!
Долго советовались, как надуть смотрителей с вознесением. Наконец, Федор предложил так: легкую подвижную тележку выдвинуть сбоку под прикрытием. Когда светлое облако опустится сверху, прикрываясь им, бесплотные персоны станут на тележку. Далее облако, вместе с тележкой, медленно поплывет в сторону.
— Там уж оно без посторонних якобы и вознесется горе, — шутливо закончил Федор свое предложение.
— А ведь сие вдохновенно! — обрадовался архимандрит. — И то! Не все ж облаки вверх лезут, бывает и вбок сворачивают. Оно и с натурою согласно и от чуда неподалечку. Спасибо, друже Федор Григорьевич. Мне б и до второго пришествия оного не придумать. Хлопотно с небесами дело иметь и ненадежно. То ли дело преисподняя: прорубил в полу дыру, осветил снизу адским пламенем и вали туда всю нечисть и всех грешников гамузом[6]. По адской части у меня все измыслено божественно. И пламень геенский полыхать будет, и смрад серный припасен. А вот что касаемо до небесной механики, — не умудрил еще меня господь. Слова твоего одобрительного жду, по окончании пробы, Федор Григорьевич. Уж будь другом, шепни — что не согласно с законами феатральными? Комедию ладил я по чину эллинскому, с хорами, прологом, сиречь предисловием и проскениумом[7]. Да вот увидишь, не попутал бы токо нечистый…
