И было бы смешно, если бы в военное время им не нашлось место в обозе и госпиталях.
Но заводских рабочих, изготовлявших оружие и боеприпасы, не трогали.
Фёдор. получил повестку через двое суток. Не хватало командиров с опытом пограничной службы и умением обращаться с лошадьми. Бывший пограничник, имевший язву желудка, не хотел и слышать об освобождении, которое ему гарантировал врач. Просьбы Прасковьи послушаться врача, устроиться в завод и получить "бронь", Фёдора раздражали. Он до самого вызова по повестке пил и без конца твердил: - Последний год живу! Как, Параська, жить-то будешь?
Кончилось всё, как у всех девушек, женщин и бабушек. Вокзал, слёзы, последние объятия. Товарные составы уходили на запад, и начиналось ожидание редкого письма с коротким содержанием или похоронки, которая сожмёт женское сердце, раздавит и уничтожит былое семейное счастье. И надо с этим жить, числясь вдовой, не верящей до конца этому известию. Тяжелей это переносить матерям, пережившим на много лет своих сыновей.
Прасковья как была, так и осталась деревенщиной. Военное лихолетье не помешало ей дома на супружеском ложе родить дитя. То ли от недоедания, то ли от ужаса перед неясным будущим дитя родилось похожим на высохшую воблу с большой головой и тоненькими конечностями. Акушерку вызвала подружка Анна, которая помогала в последний месяц отяжелевшей Прасковье по дому.
К их общему удивлению явился молодой акушер, которого застеснялись обе женщины. Но мужчина, не смущаясь, быстро принял роды, которые не были затяжными, завязал пупок младенцу и предложил кормить заморыша искусственными добавками.
Старший, Петя, уже в свои три с половиной года отличался упитанностью и смуглостью кожи, как у отца. Чёрные, смоляные волосы как-то сразу сделали его лицо старше на неопределённое количество месяцев. А новый жилец смотрелся бледной поганкой. Пшеничного оттенка волосы на голове сливались с бледной кожицей личика, и глаза сероватого оттенка невыразительно выглядывали из-под белёсых намёков на брови.
Тем не менее, этому дитятке Прасковья отдавала большую часть любви. И хотя скромная еда делилась с первенцем поровну, грудь всецело принадлежала заморышу. Хотя, что там можно было высосать? Молочный обрат? Это было трудно выяснить, так как Коля рос лениво и кричать громко о своём недоедании не решался.
В общем, росло это существо вопреки законам природы о выживании.
Прасковья плюнула на кирпичную специальность, потому что поднимать строительство на том хлебе, который теперь выдавался по карточкам, не было никакой возможности. Начался длительный период жизни, посвящённый спекуляции. Слово это всех пугало. Борьба со спекуляцией велась решительно. Но голод был ещё ужаснее и побеждал все доводы разума.
Для начала Прасковья уговорила Анну, чтобы вдвоём не так страшно было шагать за полста километров в деревни, где и развернулась их деятельность.
В глухомань тащили всё: старые одеяла, фуфайки, платья, сапоги. Всё, что ещё можно было носить, накрыться или подложить. Назад везли на себе и на санках картошку, муку, лук, масло, сало. В зимние морозы лакомством были замороженные круги молока. С этой неподъёмной тяжестью шагала Прасковья назад, к детям, будто впереди был Берлин, который надо было во что бы то ни стало взять. Подруга Анна, непривычная к тяжёлой крестьянской работе, выбивалась из сил к середине пути. Тогда уже начиналось взятие крепости, в которой не было ни стен, ни пушек, но подвиг равнялся взятию Бастилии!
Прасковья сначала относила свою ношу метров на пятьдесят, возвращалась, поднимала подругу и тащила её вперёд вместе с котомкой и санками. И так до тех пор, пока Анна не приходила в себя. Деревенская выносливость Прасковьи была просто удивительной. Походы эти были крайне тяжелы в зимние месяцы. Котомки грузились на санки, поэтому грузили безжалостно много, чтобы прожить в городе дольше. В пути боялись мародёров, которые в то тяжёлое время могли в одночасье лишить всех результатов труда.
Дома ждали вечно злой Петя и едва дышащий Коля, которого старший сын старательно сбывал со света, подобно кукушонку. Соверщенно невероятное упорство проявлял этот копия-отец.
Обычно открывалась створка в окне. Крепыш затаскивал заморыша на подоконник и ждал, когда тот посинеет. Прасковья пустила в дом молоденькую квартирантку, которая работала в заводе дотемна. Петя пользовался днём полной свободой и повторял эту процедуру регулярно.
Летом такая процедура заканчивалась благополучно, но в октябрьские заморозки "бледная поганка" синел основательно. О зиме говорить уже не приходилось. Зимой сорок третьего Прасковья еле доползла до дома и чуть не упала в обморок. Её "малявонька" во весь тощий рост красовался на подоконнике без видимого стекла перед ним, а Петя тщательно поливал его ноги из ковщика. Вбежав в дом, Прасковья схватила ледяное тело младшего сына, затолкала под несколько лоскутных одеял, и заткнула окно подушкой.
Из последних сил затопила печь и помчалась за соседом-стекольщиком. Кончилось тем, что Коля отогрелся под одеялами, выполз из-под них и уселся по-турецки.
А вот Петя заболел именно от переохлаждения. Заболел серьёзно не то от огорчения, что "бледную поганку" ничто не берёт, не то судьбой это было предначертано. Болезнь продолжалась две недели.
Петя лежал в коме, не ел, не пил, не открывал глаза, и только розовый цвет лица подтверждал, что в его теле ещё не прекратилось пульсирование крови. Прасковья бегала по врачам. Некоторые разводили руками, предлагали заказывать гробик. Другие удивлялись, что дитя не гниёт, шёпотом сообщали о чудодейственном немецком лекарстве, но предупреждали об опасности его поисков.
Лишь тот самый молодой акушер, который три года назад завязывал пупок на животе Коли, повернул Петю на правый бок, приподнял головку, и Петя проснулся.
Проснулся, но уже не Петя. То ли мозг его не выдержал это испытание, то ли душа другая впорхнула в его тело более глупая, но успехов ни в чём у Пети не стало проявляться. Более того, он стал смотреть на мать, как на незнакомую женщину, и стал добиваться любви совсем не детской. С шести лет такое влечение пахло патологией. Но, повторю, душа Пети слишком долго отсутствовала в теле, и могло такое статься, что душа погибшего воина на фронтах Отечественной войны могла по ошибке занять освободившееся место.
Прасковья злилась на такое обстоятельство, но отсутствие мужиков в городе, достойных её внимания, сводило с ума не одну её. Хотя в "Совдепии" на все нестандартные ситуации глаза старательно закрывались, и печать захлёбывалась славословиями, подростки в воюющей стране чаще всех разряжали напряги в женском обществе. Но не с шести же лет!
* * *
Пропагандисты напрасно объявили, что плоть первична, а душа вторична. Если бы во-время
стали изучать душу, а уж потом тело, может быть, не было и войны такой длительной и такой кровопролитной. И Петя не стал бы с шести лет маленьким старичком с любвеобильной игрушкой в штанишках. Да и в руководстве страны не появились бы самонадеянные голодранцы, которые, имея души рабов, так до кончины по-рабски и мыслили. Ловля шпионов по всей стране походила на откровенную истерию. Нехватка населения в России усугублялась его старательным уничтожением. А Европа задыхалась от переселённости.
Растолкав немецкими плечами народы Европы, гитлеровская военщина захотела прогуляться до Москвы, постреливая по редким кустам, за которыми могли спрятаться русские партизаны с косами и топорами. Война оказалась затяжной из-за просторов, о которых у немецких вояк даже представления не было. За этими далями где-то писал редкие письма Фёдор.
Письма были короткие. В них уже не было бравады спортсмена. Подвиг заключался уже в том, что в винтовке оставался один патрон, а приказа об отступлении не было. С передовой, из-под города Невеля Прасковья получила письмо от мужа с просьбой срочно выслать документы о болезни.
Охая и плача выпрашивала она в больнице сведения о язве желудка Фёдора Лубина. Заведующая терапевтическим отделением послала её в Военкомат за разрешением. И с большим трудом пакет был запечатан и послан в район города Великие Луки. Увы, пакет вернулся в ноябре сорок первого назад с припиской - "не значится". А в декабре сорок первого года пришло последнее письмо из партизанского отряда. Как оно дошло, объяснить невозможно. Ожидание следующей весточки затянулось навечно. Не было и похоронки. Появилось извещение - "пропал без вести". Худшее из худших - это извещение не давало права на получение пенсии на детей в годы войны. Правда, ясли и детский сад выхлопотать было можно.
"Прогулки" в деревни продолжались. Колю удалось устроить к четырём годам в Детский сад. Там ещё как-то кормили. Конечно, повора воровали и воспитателей подкармливали, но детки худо-бедно в туалеты что-то откладывали, ухитряясь расти по полсантиметра в месяц. От жировых отложений страдать не приходилось. Ввиду отсутствия мыла дети страдали от обилия глистов, вшей и чесотки. Постоянное желание есть приводило к привычке обсасывать пальцы, жевать траву, облизывать листья тополя, когда на них выступало подобие чего-то сладкого. И всё же это для Коли было спасением от проделок узурпатора-брата.
