Я в ту пору уже получила работу преподавателя английского языка в Рязанском пединституте (мне повезло: преподавателя вообще не было), и мне обещали комнату в преподавательском корпусе, так как у меня были муж и сын.
Директор института оказался очень добрым и умным человеком, который не побоялся меня взять на работу, хотя у меня не было почти никаких документов, даже диплом отняли при аресте.
Меня поселили в большой, хорошей комнате на третьем этаже общежития, и оставалось только привезти сюда Дмитрия и Юрочку. Наняла я в Москве грузовик, вещей взяла немного: диван, письменный стол, книжный шкаф, – и мы поехали в Рязань. Во всем этом мне помогал Сергей Артоболевский.
Студенты приняли меня хорошо. Я ничего не говорила о своей биографии, но в дальнейшем оказалось, что они все узнали, а поскольку половина из них имела репрессированных в семье, это не только не повредило их отношению ко мне, но вызвало особую доброжелательность.
Юру я устроила в школу, а Дмитрий нанялся мастером на сыроваренный завод.
В институте занятия шли прекрасно. Чтобы облегчить студентам жизнь, я ходила вместе с ними и исполняла все общественные нагрузки. Когда пололи на огороде, читали английские детские стихи, картошку собирали под английские песни. В стенгазете появилась хорошая заметка о моей работе, а одна из преподавательниц съязвила, что я не преподаватель, а прекрасная актриса. И вот тут я решила к Ноябрьским праздникам подготовить со старшим курсом сценку из «Приключений Тома Сойера». Бекки имелась в точности такая, как на картинке: маленькая, тоненькая, изящная, с громадными фиалковыми глазами. Весь костюм я решила переделать из своих платьев и белья. Труднее оказалось отыскать среди крупных женственных студенток и рослых молодых людей тощего, жилистого Тома.
Начались репетиции. Дело осложнялось отсутствием декораций (скамейки, забор, кусты и так далее). И вот за всем этим я отправилась к режиссеру Рязанского театра. Режиссер оказался средних лет, привлекательным на вид, одетым просто, но по моде. Встретил он меня хорошо и отвел к себе в кабинет. В кабинете сел за письменный стол, предложив мне кресло. Я рассказала о себе, о работе и зачем пришла к нему:
– Не можете ли вы мне дать на время сценический инвентарь? Только платить мы не можем.
Режиссер молчит.
– Нам необходимы некоторые декорации: кусочек сада с забором, скамейкой и углом дома, крыльцо, выходящее на немощеную улицу с двумя керосиновыми фонарями… И транспорт, чтобы все это привезти.
– И все это даром, – весело сказал режиссер, разглядывая меня смеющимися добрыми глазами. – А еще вам нужно немного моей помощи и консультации.
Я пристально посмотрела на него, и мы оба дружно расхохотались.
– А теперь, – сказал режиссер, – слушайте меня. Увольняйтесь из института и идите ко мне работать. Три года я ищу себе помощника, и вот вы явились.
Я онемела. Всю жизнь я мечтала работать в театре, и вот теперь мне пришлось искать доводы, чтобы отказаться от этого предложения.
– У меня нет опыта, театрального образования, я преподаватель английского языка, и только…
– Все, что мне нужно от вас, вам дано Богом, – серьезно сказал режиссер.
Я с сожалением покачала головой:
– Знаете, что сейчас делают мои студенты? Сидят на подоконниках и ждут моего возвращения. Они верят, что я все устрою. Бросить их в такую минуту – на это я не способна… – Я помолчала. -… и вынуждена с большим сожалением отказаться от вашего чудного предложения.
Режиссер помог нам. Я была очень благодарна ему.
В один из выходных дней я пригласила студентов к себе, чтобы провести читку и подготовиться к празднику. Пришли четыре студентки. Юра был дома и сидел в своем углу, читая книжку. Раздался резкий стук в дверь, и на мое «войдите» появился комендант нашего общежития, за ним – двое военных. Комендант, указывая на меня, сказал: «Вот это и есть Ада Александровна Шкодина». Один из военных подошел ко мне, попросил паспорт, внимательно прочитал его и предъявил постановление о моем аресте. Другой в это время рассматривал комнату, книги, присутствующих. Студентки расселись по стульям, а я осталась посреди комнаты.
Обыск был очень поверхностный, а когда студентки попытались чем-то помочь мне, старший из военных грубо крикнул: «Вы же комсомолки, не подходите к врагу народа!» Студентки заплакали, ко мне бросился Юрка, я как-то окаменела и, обнимая его голову, утешала, убеждала не плакать, но он уже отчаянно рыдал. Обняв мои колени, он крикнул: «Не отнимайте у меня мою новую маму!» А потом бросился к военному и, захлебываясь слезами, стал хватать его за ноги. Он все твердил: «Мама, мама, не уходите». А я с сухими глазами говорила: «Юрочка, не плачь, сейчас должен прийти папа, ты не будешь один». Обыск кончился, и один из военных протянул мне бумагу, в которой было сказано, как он мне объяснил, что при обыске не было попорчено или поломано имущество, в чем гражданка Ш. расписывается.
Затем мне велели собираться, взять умывальные принадлежности, теплую одежду, немного белья и пальто. Все четыре студентки рыдали в голос. Коменданту дали приказ открыть двери и проверить дорогу. Все общежитие как будто вымерло. И на лестнице и в коридоре была абсолютная пустота. Студентки все-таки выбежали за мной на улицу. Плача и утешая меня, говорили, что все выяснится и я вернусь. Милые, добрые девочки, как я их любила в ту минуту и как я не верила в свое возвращение!
В «черный ворон» меня посадили ловко и быстро, без всяких слов. Закрыли окно и захлопнули дверцу. Был октябрь 1948 года.
В приемной тюрьмы меня обыскали, не раздевая догола, вытряхнули из чемодана вещи, все перещупали. Велели конвоиру отвести меня в камеру с вещами. Не помню сейчас, брали ли у меня отпечатки пальцев. В камере было уже человек 15. Встретили меня очень дружелюбно. Сказали, что скоро принесут ужин и что они поделятся со мной, поскольку на меня ужина еще быть не могло. Потом разъяснили, что все они числятся «повторниками» по прежнему обвинению и что нового обвинения никому не предъявляли. Все они уже были в лагерях, кто на Колыме, кто в Коми АССР. Мне отвели пустую койку; белье и постельные принадлежности я должна была получить сама на следующий день. Очень хотелось вымыться, но воды в камере не было – стояла в углу одна параша. Умывание происходило утром при оправке. Спать мне не хотелось. Расстелила принесенное с собой пальто и улеглась.
Через некоторое время в эту же камеру привели молодую женщину, которую я встречала на улицах Рязани. Было двойственное чувство: страх за нее и радость, что могу с ней теперь познакомиться. Она зашла какая-то измученная и ошарашенная, явно не хотела или не могла разговаривать. Спросила, где ее место, и прошла туда со своим узелком. На следующий день уже принимала участие в нашей жизни, но больше молчала, а мы, испытавшие ранее подобное, ни о чем ее не расспрашивали. В дни передач к ней стали приходить студенты из училища, на свои гроши покупавшие что-нибудь съедобное – лук, чеснок, белый хлеб, иногда что-то молочное и папиросы. Она и не представляла себе, как к ней успели привязаться ученики и как они переживают случившееся.
Через неделю новенькая – Аля, Ариадна Сергеевна Эфрон – уже вполне привыкла к камере, порядку, людям, старалась всем сделать что-нибудь приятное. Когда наступила Пасха, она с моей помощью выбрала из наших передач творог, вареные яйца, масло и сахар (все эти продукты мы имели право получать в передаче или покупать в ларьке, если были деньги, а денег брали от родных не больше 5 рублей). Яйца мы покрасили красными тряпочками и кипятком, творог растерли с сахаром и маслом, придав ему форму пасхи, и спичками обозначили «X. В.». В пасхальную заутреню поздравили наших верующих, которых было человек шесть, а они потихоньку пропели на голоса: «Христос воскресе из мертвых. Смертию смерть поправ. И сущим во гробе живот даровав». Конечно, все плакали, поздравляли друг друга. Верующие говорили, что сам Бог послал им к пасхальному дню ангела в образе Али. Они благодарили и целовали ей руки.
Пасха в эту весну совпала с Майскими праздниками. Погода была дивной. В камере открыли фрамугу, и с улицы хлынул такой чистый весенний воздух, уже пахнувший молодой, нарождающейся зеленью, что душу омыло свежестью, молодостью и мелькнула мысль, что еще не все потеряно и жизнь продолжается. На ум пришли ранние стихи Марины Цветаевой о весне:
Я сегодня всю ночь не усну
От волшебного майского гула!…
Не удержавшись, я тихо прочла их, потом еще несколько стихотворений и тут почувствовала, что Аля, сидящая рядом, повернулась ко мне. Она смотрела на меня по-новому – ласково и доброжелательно.
– А вы знаете, что вы читали?
– Знаю. Стихи Цветаевой.
– Вам нравятся?
– Очень!
– Марина – моя мать.
Дочь самой Цветаевой!
Так началась наша дружба. Среди находящихся в камере женщин была некая Наталья Николаевна Богданова, ранее работавшая заместителем прокурора в суде. Сперва она несколько дичилась, но потом, убедившись в Алиной отзывчивости и доброте, стала с ней откровенна и дружелюбна. Наталья Николаевна попала в тюрьму уже из ссылки, из Лебедяни, все ее пожитки были собраны в рваную большую наволочку. Из нее все всегда высыпалось, и, когда нас водили в баню, мы с Алей лазали по полу, собирая и складывая вещи Натальи Николаевны обратно. Мы ведь знали, что после бани любого могут отвести в другую камеру. Наталья Николаевна, человек с очень больным сердцем, была совсем беспомощна. В дни ее дежурств мы за нее убирали камеру и выносили нечистоты. Конечно, она была чрезвычайно благодарна и относилась к нам с большой приязнью.
