– В том смысле стоит, что ты был старший лейтенант и получал хорошее жалованье.
– Неужели так?
– Так.
– Почему ты мне не сказала тогда?
– Не хотела.
– Неприятно, – брезгливо сказал Климович.
– Конечно, – согласилась Люба. – Ведь мы и не живем с мамой.
Климович посмотрел на лее вопросительно.
– Не живем не потому, что она не хочет, а потому, что я заставила ее сказать, что она не хочет. Потому что я не хотела и все равно бы не стала. – Люба решила довести до конца этот так неожиданно начавшийся, но давно предвиденный ею разговор. – Я не люблю маму. То есть я ее, конечно, люблю, – из чувства долга исправилась Люба, – люблю, но не уважаю. Когда я решила выйти за тебя замуж, я сразу подумала, что мы не будем жить втроем, что нам всю жизнь испортят ее купеческие понятия. Или с мамой, или с тобой. А ты до сих пор не догадался? Да? Ты еще недавно, когда родилась Маечка, написал ей, чтобы приезжала. Да?
– Да.
– А я написала, чтобы не приезжала, и она на меня обиделась, а тебе все время пишет: «Милый Костичка!» Эх ты! – добавила Люба я, смягчая свои слова, прижалась щекой к щеке лужа.
В дверь постучали.
– Войдите, – отстраняясь от мужа, сказала Люба. Климович повернулся к двери. В комнату вошел Русаков – политрук саперной роты, сосед Климовичей по дому.
– Что, Коля, может, с нами чаю? – спросил Климович.
– Нет, я уже пил, – сказал Русаков, садясь и кладя на стол несколько газетных подшивок и стопку брошюр.
Его появление было обычным. Он почти каждый вечер приходил играть в шахматы или звал Климовича к себе и, пока тот подолгу думал над ходами, отходил от стола и возился со своими тремя детьми. Русакову было уже под сорок, с женой он жил давно, но дети у них появились поздно и были предметом его неумеренной нежности, даже немножко смешной со стороны.
На этот раз Русаков пришел с чем-то важным и носившим служебный характер – Климович понял это не спрашивая. Поняла и Люба. Выждав для приличия минуту, она поднялась и сказала, что пойдет проведать жену Русакова.
– А что же чай? – спросил Климович.
– А я ненадолго. – Люба вышла.
– Умная у тебя жена, – сказал Русаков, Климович промолчал.
– Уходит сегодня саперная рота.
– Куда?
– В Тампак-Булак. А там видно будет. Похоже – к границе. Приказали забрать все хозяйство, включая понтоны.
– Что так вдруг? – спросил Климович. – Еще утром ничего не было слышно. Может, потом и всю бригаду двинут?
– Но знаю. Монгольский бронедивизион тоже трогается.
– А я час назад встретил Даваджаба, – сказал Климович, – он еще ничего не знал. Оба помолчали.
– Пришел я вот почему, – сказал наконец Русаков так, словно все, о чем они говорили до сих пор, было делом второстепенным, и положил руку на принесенные с собой газетные подшивка и брошюры.- Мне ведь к Маю доклад надо было сделать.
Климович знал это. На прошлом заседании партбюро Русакову поручили подготовить доклад «Социалистическое строительство и укрепление обороноспособности страны».
– Хорошо, если бы ты взялся,- сказал Русаков.- Бюро, я думаю, возражать не будет. Материалы я уже подготовил, заложил и отчеркнул. Брал главным образом по материалам Восемнадцатого съезда,- Русаков снова дотронулся до газетных подшивок,- но кое-что привлек и старое – по первой и второй пятилеткам. Для сравнения. Чтобы видна была дистанция.
«Придется теперь сидеть по ночам»,- мельком подумал Климович и спросил Русакова о том, что с первой минуты их разговора не выходило у него из головы:
– Зачем же все-таки приказано брать понтоны? Если переправу строить, то, значит, через Халхин-Гол,- другой реки там нету.
– Возможно, учения…
Климович недоверчиво пожал плечами.
– Больно уж на носу у японцев…
Прервав их разговор, в дверь вошел посыльный красноармеец и сказал, что Русакова вызывает комиссар бригады.
Русаков встал и надел фуражку. Он молчал, колеблясь, прямо ли проститься с Климовичем или затруднить его одной просьбой личного характера, о которой перед тем, как он пошел к Климовичу, напомнила ему жена.
– Если тут без меня будут переезжать в новые дома,- поколебавшись, сказал он наконец, – ты, я думаю, поможешь моим переехать. И в случае чего напомни начальству насчет двух комнат. Все-таки трое ребят.
– Все будет в порядке, вместе перевеземся, – сказал Климович. – Только едва ли это скоро произойдет. Еще не кончили штукатурить.
Русаков вместо ответа пожал плечами – он не знал, сколько продлится его отсутствие.
– Подожди, я тебя провожу полдороги,- сказал Климович, которому хотелось докончить разговор, прерванный приходом посыльного.
Пошарив на этажерке, Климович нашел запасную батарейку для фонаря, заменил старую и вышел вместе с Русаковым.
Когда Люба вернулась, в комнате никого не было, только за занавеской тихо посапывала Майя.
«Все-таки простудилась вчера вечером, когда гуляла,- подумала Люба.- Надо раньше возвращаться домой». Она поплотнее задернула занавеску у постели и, подойдя к окну, открыла одну створку, чтобы проветрить комнату.
Город спал. Лишь в той стороне, где размещался штаб, горели маленькие частые огоньки.
«Наверное, пошел провожать»,- подумала Люба о муже. Она знала, что он привязан к Русакову и, должно быть, сейчас огорчен его отъездом, о котором ей сказала жена Русакова, Ольга Владимировна.
Подойдя к столу и увидев на нем подшивки газет, оставленные Русаковым, она рассеянно, думая о другом, раскрыла верхний комплект на первой закладке. На газетном листе красным карандашом была отчеркнута небольшая заметка под заглавием; «На строительстве величайшего сооружения в мире».
Обратив внимание на заголовок, она быстро пробежала глазами всю заметку. Там было сказано, что в третью сталинскую пятилетку уже развертывается строительство величайшего в мире сооружения – двух Куйбышевских гидростанций. Корреспондент «Правды» связался по телефону с городом Куйбышевом и попросил начальника строительства товарища С. Я. Жук рассказать о том, что делается сейчас на строительной площадке…
Люба закрыла подшивку. Совсем недавно еще только говорили про них и вот уже начали строить эти гидростанции. А в четвертой пятилетке должны закончить.
«Если только не будет войны»,- вдруг подумала она.
Чувствуя, как под ноги потянуло холодным воздухом, она подошла к окну, чтобы закрыть его, но вместо этого, став коленками на табуретку, еще долго смотрела в непроглядную монгольскую ночь с маленькими, далекими огоньками, думая о том, что она никогда не говорила мужу: что для полного счастья ей нужно быть с ним не здесь, а пускай в самом захолустном из захолустных, самом обыкновенном из обыкновенных, русском или белорусском городке.
Из-за поворота сверкнули фары, и мимо дома стали одна за другой проходить бронемашины. С силой гудели моторы, и снопы света ложились на откинутые крышки верхних люков. В башнях стояли командиры бронемашин, в шлемах и перекрещенных ремнями кожанках, и, подавая команды водителям, кричали по-монгольски.
Люба сосчитала машины. Последняя была пятнадцатая. Значит, из городка куда-то уходит весь монгольский бронедивизион. Сердце Любы непрошено сжалось, и ей захотелось, чтобы Климович сейчас же, сию минуту, почувствовал это, бросил Русакова. Вернулся сюда, стал рядом с ней и успокаивающе обнял ее за плечи своей небольшой сильной рукой.
В Академии имени Фрунзе царила та особенная атмосфера, которая бывает накануне Первого мая. Закапчивался учебный год. У всех было предчувствие перемен: одним предстоял отпуск, другим – выезд в лагеря. Наконец, назавтра всем предстоял парад – и за ним целых три свободных дня.
Только что вышла многотиражка «Фрунзевец» с заголовком «Высоко держать честь академии!» и с портретами выпускников, окончивших академию с отличием. Среди них был и портрет капитана Артемьева. Артемьев заметил это, мельком глянув в газету через плечо знакомого первокурсника. Они оба стояли в очереди, сдавая книги в академическую библиотеку.
– Подари газету, – сказал Артемьев.
– Бери, что с тобой поделаешь, – улыбнулся первокурсник, – вы сегодня именинники!
Сдав книги, Артемьев решил перед уходом домой подняться в буфет, выпить бутылку пива – день был не по-весеннему жарким.
