Загремел гром, и будто море воды сразу обрушилось на крышу. Пришел вымокший Сергей Салтыков, тайно улыбнулся ей от двери. Она опустила глаза…
На другой день из Петергофа приехала императрица, а с ней лишь камергер Иван Иванович Шувалов да близкие дамы. Чоглокову сразу позвали туда, в малый летний дворец. Потом прибежали за ней…
Она шла посыпанной розовым песком аллеей, и все внутри было пусто. Одна мысль не уходила из головы: императрица узнала о том, что произошло на острове. Кто-то донес про то. Скорей всего это мог сделать другой Салтыков. Его подлая улыбка, когда вернулась она из лесу, стояла перед глазами. Значит, звезда, что увидела как-то в ясном дневном небе, ее обманула…
Императрица сидела при открытых стеклянных дверях на морскую сторону. На столе стоял лафитник с вином, апельсины и пирожные. А сбоку, как обычно теперь, еще граненый флакон с французской водкой. Младший Шувалов, великий умник, сопровождавший кругом императрицу, чистил ножиком оранжевый плод. Шкурка, белая изнутри, отслаивалась на все стороны равными лепестками…
— Проходи, матушка! — сказала ей императрица хрипловатым голосом, делая знак, чтобы не употребляла этикету. — Здорова ли?.. Вижу, вижу, что в соку…
Теперь она сидела одна за столом с императрицей. Вставший при входе ее Шувалов куда-то удалился. Бойкие птицы скакали и пели по балюстраде веранды. Синее теплое небо стояло над покойным морем, и где-то там был остров…
Она услышала звои от наливаемого бокала. Императрица подавала его, наполненный вином:
— Знаю, что не пьешь. А ты выпей!
Себе императрица налила водки из флакона, взяла тартинку с рыбой, а ей придвинула очищенный апельсин:
— Ну, бог свят!
Она выпила ровными глотками весь бокал, поставила его на стол. Ее величество проследила за ней, запрокинула голову, занюхала французскую водку рыбой и вдруг деловито спросила:
— Твоя Чоглокова что-то путное говорила тебе?
Она лишь недоуменно свела руки, не понимая, о чем речь.
— Ну, так и знала. Женщина умная Марья Симоновна, а тюхтя! — Императрица, уже не глядя на нее, снова налила себе водки, выпила залпом, повернулась к ней: — Не дает и тебе бог детей уже который год… Знаю, что не твоя то вина, врачи сказали. Только… только наследник сей державе необходим, вот как!
Ее величество встала, подошла к окну, и она за ней. За окном был лес, уходящий под гору к самому небу.
— Слышишь! — императрица резко повернулась к ней, больно взяла за плечи. — Выбирай… Салтыков или Нарышкин!
Она стояла остолбенелая. От императрицы пахло душистой водкой. Слова доносились будто издали.
— …Салтыков так лучше, пожалуй. Уж ты, голубушка, ему не отказывай. Поумерь-то свою честность…
II
«В сенате добрых людей всячески мучат и разоряют, сенаторы ворам помогают. Какое в государстве чинится разорение и людям неповинным убийство, воровские сенаторов самовольные власти, чего и в республике не делается! Князь Никита Трубецкой не хранитель — это разоритель наших законов; его мало что написать: генерал — вор, он, генерал-фельдмаршал, вор, столп в государстве среди воров… А коли б такое воровство при отце нашего величества, то бы их к казни разве бы принесли, а не привели… Бестужева жена будто бы одна приличилась к воровству — тому нельзя статься, будь бы муж ее про то не ведал!.. Волынского и убивство и кровопролитие, а не экзекуция, экзекуциею назвать грех. Нам за наши верности подмосковная вотчина Камчатка была пожалована по их изменческим советам… Князь Куракин по вашей государской милости в голубой ленте сенатор — Авраму Лопухину племянник родной; а ему чего быть верну? Он воровской лопухинской родни корень. Какая Грюнштейнова вина? За что разоряется?..»
Алексей Петрович Бестужев-Рюмин сидел задумавшись. Свирепой страстностью, будто от древних пророков, веяло от сих слов. Писанные на грубой бумаге, они год плыли да ехали сюда, не теряя жара. Казалось, подуешь на них, и загорятся багрово, сожгут саму бумагу…
Сосланный в Камчатку майор Колачев походя говорил о своей обиде, но прямо обличал все устройство дел в империи. Так выходило, что лишь Петра Великого была правда, а остальное потом делалось вопреки. Но то все буйство чувства, и кристальной правды не присутствует в мире, что и слава богу. Совсем тогда невозможно бы стало жить. Коли истово начинают рваться к правде, то как раз попадают дьяволу в объятия.
И в гневности сего письма есть справедливая основа. Что князь Никита Юрьевич с законами поступает но любой своей прихоти, так и все здесь так норовят, от самого последнего подчаска при въезде в город до того же генерал-прокурора. Каждый самовластвует по собственному чину, ну а коли чин повыше, то и со стороны повидней. Не может кто сверху поступать иначе, если весь народ таково живет. Вовсе бы его тогда запрезирали и в дураки записали. Тайный умысел еще бы в том нашли, поскольку кому охота видеть кого-то лучше себя. Гнать станут такого, да еще с каменьями…
Насчет брата его Михайлы Петровича не знает всего правдолюбивый майор. С женой своей тот и не жил: давно уж сам за границею, и жена у него другая. От того повода и разошелся он с братом окончательно. Опять же и Куракин-сенатор родня Лопухиным, да только все тут Рюриковичи да Гедимииовичи, и не могут быть все кругом виноваты. Здесь же и казнь Волынского, чье место кабинет-министра сам он занял по слову Бирона. Драка шла меж Артемием Петровичем да Бироном: кто кого на плаху раньше представит. Да только был тут Волынский обречен. Не потому, что немцы к тому времени засилие взяли, а потому, что идти России по пути Петра Великого. Волынский же оружием против Бирона выбрал стрелецкий бердыш, которым сегодня разве что дрова колоть. Известное у нас дело: как увидит кто в ряду служебных противников немца, то начинает на себя в противность тому лапти да армяк пялить. Только хуже всякого немца такие патриоты.
А правда сего письма в том состоит, что чувствование у нас больше над рассуждением преобладает. Оно и у великого государя чувства играли, да только к делу это не мешалось. После того большое испытание посылает бог этой державе, подряд столько лет назначая ей женское правление. Уже как добра да хороша красавица государыня, да только и тут не может обуздать свою природу. В том же лопухинском деле, что спровоцировал посланник Ботта, не остановилась, чтобы на дыбу поднять беременную Наталью Лопухину да язык ей урезать. К чему и приписала собственной ручкой: «Плутов и наипаче жалеть не для чего, лучше чтобы и век их не слышать, нежели еще от них плодов ждать». Сказано, что львица куда как мстительней царя зверей. А причина лишь в том, что такие находились, кто красоту Натальи Лопухиной выше государыниной понимал. И с Грюнштейном, что на руках ее к власти принес, не по-государски поступила, а лишь ввиду постельных достоинств графа Алексея Григорьевича Разумовского. До сих пор гвардию то волнует, с Камчатки о том майор пишет…
Впрочем же, вовсе по-русски добра душою матушка-государыня. Вон и смертную казнь отменила, за что преестественно сподобилась имени «кроткая Елисавет».
Возможно ли уйти от такого природного своего плена женщине? Об этом следует поразмыслить, взяв во внимание состоявшийся вчера у него разговор с некоей особой. Может статься, и еще сколько-то лет суждено России материнское правительство…
Не скрываясь, опустила она глаза на царский портрет с бриллиантами, что когда-то повесил ему на шею великий государь. Потом прямо посмотрела на него, и ничего дальше не надо было объяснять. В том была понятная им обоим определенность.
— Знаю, Алексей Петрович, что был противу меня в выборе жены наследнику. Коли рассудить, моя очередь там была последней…
Нет, нисколько не лукавила она, лишь твердо понимала, в чем их общий интерес. У него даже заморгали ресницы: неужто таково мыслит женщина двадцати трех лет, что только восемь из них прожила здесь? Положив перед собой руки, как при докладе государыне, он принялся объяснять ей, какие предстоят действия правительству в виду грозившей прусской диверсии в Саксонию. Подобна напряженной сети теперь вся Европа: потянешь за одну нитку, и все придет в движение. Родственно привязанная к России Голштиния беспременно получит в том свою роль.
И опять, не таясь, улыбнулась она такому знанию об ее позиции в сем вопросе, ответила достойно:
— Таково мнение его высочества, супруга моего Петра Федоровича.
Она старательно говорила по-русски, и больше с французским, нежели с немецким изъяном произносила слова. Только даже и не замечалось того. Вовсе натурально произносила она ему «ты». В нужных местах переходила на французский, и сразу устанавливалась вежливая дальность.
— А как то случилось, Алексей Петрович, что королевские капли изобрел? Когда я маленькой была, сама от кашля ими пользовалась!..
