— Нагольная правда. И охота ужасть как приятна: под дулом к уму-разуму звать. Стал-быть, дело за государской грамотой?
— В ней, в ней, милай. Да ещё в условиях, которые там прописаны будут, — подтвердил Мещеряк.
— Экие ж мы упрямые.
— Что делать? Вольный ветер, он из башки дольше хмеля выходит.
— Угу. Только надобно нам в таком разе до слова друг друга понять, Матвей.
— Про чо ты? — как бы насторожился атаман, отдёрнулся овнач, донесённый к губам. — Поясни.
— Про то, что прощение для вас, глядишь, и не так трудно добыть. Только и от вас одно старание попрошу.
— Что такое? Мы завсегда расстараться радёшеньки, батюшке б государю угодить.
— Всё шутишь? А дело не шутейное. Коли вам государеву грамоту об отпущении прежних вин привезут, вы с оно дня новых вин не начудите. Ибо про них может выйти новая грамота, позже. И, кто знает, столь ж ли милостивая? Первая, она строго на досюльные проказы будет.
— Ясен пан, как пню — ясень. Сейчас всё прояснил и высветил. — Атаман почесал голову. Это передалось другим. Ему сочувственно вторили, крякали, чесались. Видать, сопереживали. — Ну, что ж, и мы, в таком случае, порадеем — как бы не обидеть доверие государево. — Непонятно было, без шуток говорит Матюша или юродствует. — Пусть токмо он слово своё держит. Правда, братва, пусть царь всегда держит обещанья свои?.. А наше слово, так оно, — атаман показательно, с воодушевлением сжал кулак и сронил, подмигнув, — крепче гороха.
— Коль его не размочить, — вставил Степан.
— Кого? — как бы растерялся Матвей. — А, горох-то? Дак мокрость токмо от скрытых недомолвок случается, — завершил и засмеялся. Теперь добродушное лицо отливало таким плутовством, что и скомороху в завидку.
— Надо было давно так: по уму да подобру.
— Надо бы, да не ума…
У Мещеряка прожили несколько дней. Вместе с атаманом побывал Степан на рыбалке и ловитве. Матюша обещал не соваться к Самарской излучине. Было время приглядеться к нему. И, в целом, атаман впечатлил: умён, обходителен, скрытен, себе на уме. А непростой союзник лучше, чем простодырый друг.
Стан покидал с дюжиной примкнувших мещеряковцев: ехали вызнать, чем пахнет жизнь станичников под царским скипетром.
Начало марта выдалось некстати суровым. Лютые холода неволили дни и недели, стреножив круто и сердито. Но в одночасье узда ослабла, разрешась оттепелью. Спешно доготавливались стенные брёвна: на случай пропажи меченых. В зиму мимо главной избы проложили длинную одинарку — рядок изб для ожидаемого подспорья из Астрахани и Казани: воеводская, приказная, зелейный амбар. Построить стены так и не спелось — оцифиренный под башни лес ожидали с севера сплавом, с воеводой. Народу убыло: плод изнурительного зимнего труда. А вот гарнизон прирос за счёт кольцовского подкрепления. Семейка возглавил казаков и отряд иноземцев. Сил теперь, глядишь, и для отпора заблудному супостату достанет.
Сгинул месяц холодов. Изживая зимнюю хворь, природное пробуждение напугало снежную унылку, вытряхнуло из шубы заспанную свежесть, подзудило силу, ещё далекую от буйства.
С волнительным возбуждением ждали прибытку: строительного и военного.
И вот! В конце кветеня-месяца, лишь стаяли последние крыги, один за другим приплыли плоты и насады. Сначала с севера, попозже — с юга. Разлившись, Волга и Самара близко-близко подкрались к месту возводимого детинца, что облегчило выгрузку и доставку меченых (в Казани подогнанных, собранных и снова разобранных к сплаву) брёвен для острога. Не обошлось без накладок. Одно судно с короткими башенными заготовками напоролось на скрытые паводком топляки, и местно запасённые комли впору пришлись.
В мае заселили протянутую наскоро одинарку. Рядом раскинулась охапка временных кущ. В трёх верстах к юго-востоку — селище для лесорубов. Лес там отборный, крупный. Блесткая медь рудовых сосен. Корабельный клад. В строящемся городке отныне жило до двухсот работных людей, до ста военных: треть — иноземцы, в основном русичи из Литвы. Что важно, — набиралось десятка полтора пушкарей.
У Степана хлопот хватало. Заездился. Тоже вот помогал Стрешневу посвящать в дело князя Засекина, которому выпадали долгие отлучки: дозоры, разъезды, побывки на дальних засеках, сношения с начальством. Притом, что прямого указа о произведении в воеводы ещё не было. Оно и понятно: не было и самого города.
Засекин был тучноват, кряжист, далеко не глупый человек. Правда, малость резок и суров, что в поступках, так и, чего греха таить, в образе мыслей. Знамо дело… Из древнего рода ярославских князей, давно утративших свою былую силу, всю свою жизнь тянул Григорий Осипович военную лямку. Пятнадцатилетним отроком впервые примерив латы, уже довольно скоро проявил себя толковым военачальником в Ливонской войне. С начала 70-х не раз руководил лихими вылазками отборных сорвиголов в финских уделах. Отличился и в крупных боях. Сметка, властность и бытовая предугадливость оставляли надежду, что воевода не только освоится с особенностями новостроя, но и поправит в лучшую сторону фортификаторские недоглядки.
В стройке главным ему помощником был второй воевода Елчанинов, давний знакомец князя.
По-мужски суровую внешность Григория Осиповича портила надорванная в боях губа, обнажая левый клык. За что и прозвали Зубком. Впрочем, эта наружная примета недурно подкрепляла зубастость княжьего нрава, его умение держать зуб на неугодника.
Прямоту и неласковость Жирового выгодно смягчал деловой Елчанинов — такоже «без пятки голова». Мужик услужливый, но без угодливости, расторопный, но без мельтешенья. С его приездом возведение кремля ускорилось. За новенькой стеной, обращённой к степи, рыли добавочные шанцы. В пяти местах поблизь наладили страховочные укрепления, два — в Девьих горах. Городок оброс пригонами для скота. За время поводи настругали пять паузов для скорейшей речной переправы. На пяти башнях — из одиннадцати — настилались роскаты для пушек. Всё встрепенулось.
Поутру бабы в утеплённых шугаях стирали бельё в реке. Казаки и солдаты бойко заигрывали с молодками, одаряя нажитым службой, а то и татьбой: сапоги, убрусы, накосники, шелковые головные ленты…
В новой часовенке, храм-то ещё не был готов, обосновались поп и два дьячка. Сразу по приезде набожный Жировой-Засекин участок в середине осадного двора отвел под храм Пресвятой и Живоначальной Троицы. Под навесом у княжеского дома выстроилась череда тяблов — киотных рядов.
После выстрелившей за сотню саженей одинарки все силы были брошены на исторопную подготовку крепостных основ.
По ходу строительных работ Степан близко сошёлся с Елчаниновым. В будущем голове всё и нравилось, и влекло: дружелюбие, толковость, редкая приспособляемость, вплоть до полной при необходимости аскезы.
По-иному отнесся к Бердышу князь. С первой же встречи Степан попал в неугодники: кланялся плохо, и Зубок заточил на него крепкий зуб. Была в этом несправедливость. Заслуженный ратибор, князь не видал Степана на поле брани, хвастать же Бердыш не умел. А то, что слыл человеком Годунова, обернулось ещё одной межой. Блюдя обычаи удельного боярства, Засекин не любил этого выскочку и больше важил Ивану Шуйскому. Все это, отягчённое излишней замкнутостью Степана, и отвело приязнь князя. С годуновичем тот обращался ровно, но прохладно. Боле всего попрекал в слабой вере. И был прав: у Степана вечно не хватало времени на долгие обедни, чего ни под каким видом не пропускал богобоязненный князь. Да и не любил Степан, ежели руку на сердце, поклоны бить зазря.
Неприязнь усугублялась вмешательством властной полюбовницы Засекина. Единственная укротительница сурового воителя требовала, чтоб и подчинённые её сокола ползали под когтистой лапкой соколицы.
Как-то раз, желая помирить и сблизить воеводу с царским гонцом, Елчанинов сговорил их на баньку. Покуда прислуга натапливала, вымачивала духовитые веники, решили в горнице князя квасом заправиться. И пошла оттепель…
Засекинская зазноба ворвалась без стука. Распорядительная, с вызывающе вспорхнутым подбородком.
— Изрядный квас, княгиня. — Поклонились Бердыш и Елчанинов.
— А за угощенье и платить след. — Чвакнула сварливо. Даже князь смутился, поморщился. Та к нему уж подступалась. — А, свет-батюшка, скажи-ка, не ты ль мне обещался дубового тёсу для поставца принесть, а?
— Нешто не знаешь, матушка, людей наперечёт? До того ль? — пробубнил Григорий Осипыч, густо пунцовея и съедая глаза. Это лишь ужесточило приступ.
— А в бане, вишь, сыскали, когда тешиться? Ты для кого ж, сокол, город ставишь? Для чего, сказывай, мы сюда приехали? Для стен у него люди, значит, есть, а на себя недостача. Что ль холопов наперечёт? Воевода мне тоже. — Хищным взором обвела, сверкнула глазом на Степана и давай насверливать ухоронившегося за густыми бровями князя. — А отряди-ка энтого служивого с парой мужичков за дубом. Энтого, — ударно выделила, ожидая, видать, что Степан лакейски подскочит. Ан нет, служивый не понял, не шелохнулся даже: медленно опорожнял питьё, локти — на столешнице…
