Вернувшись к ночи в избу Дикороса, охотники ели щи из сохатины и рассказывали, какие с кем бывали случаи на охоте. Как-то Дикорос спросил старого монаха:
– Отчего ты, отче Эпимах, надел на себя черную рясу? Тебе бы меч или копье было куда сподручнее. Ты дивно ловкой на медведя. Твое дело ходить на бой, а не отбивать земные поклоны.
Монах ответил:
– Не думаешь ли ты, что мне, витязю Ратибору, привыкшему полевать[120] в диких степях половецких, было радостью скинуть бранную кольчугу? Да по своей ли я воле в монастыре сделался заточником? Встал я кой-кому поперек дороги, и вот пришлось смириться и уйти в глухую обитель… Князей и князьков развелось теперь много, все щелкают зубами, кормиться хотят и приглядываются, какой бы стол прибыльнее захватить. Ну и пусть себе князья грызутся! А я сижу в своей келье, пишу летопись о том, что слышу, добавляю то, что помню из моей долгой и бранной жизни… А когда за мной заезжает молодой витязь Евпатий, я бросаю гусиные перья и беру медвежью рогатину… Любо мне плечи поразмять да попробовать силушку один на один с медведем…
– А если вороги придут в наши земли? – спросил Дикорос. – Что ж, и тогда ты останешься в своей келье?
– Не удержат меня тогда в монастыре ни каменные стены, ни запреты игумена. Вступлю в дружину к смелому витязю Евпатию хотя бы простым воином и лягу костьми за нашу землю святорусскую.
Однажды зимой в Перунов Бор заехал бродячий торговец в санях с плетенным из ивы коробом, запряженных парой мохнатых лошадок. В коробе торговца хранилось много заманчивого товара: иголки, цветные ленты, нитки, платки, шитые цветами, стеклянные бусы, медовые пряники. Денег торговец не брал: искал он только в обмен мехов – куньих, лисьих, бобровых и других. Торопка выменял у него на связку беличьих шкурок зеленые стеклянные бусы и подарил их Вешнянке.
Торговец был не русский. И шапка у него иная, горшком, обмотанная белым полотенцем, и голенища сшиты из цветных кусков сафьяна, и кафтан особого покроя. Бабы сразу приметили, что кафтан его застегивался не на правую сторону, как у всех православных крестьян, а налево – как у басурман или у лешего.
От торговца обитатели Перунова Бора впервые услышали о приходе с востока, из степей, страшного народа, который никого и ничего не щадит, всех избивает, и старого и малого, жжет села и города.
– Ну, поведай-ка нам про этих извергов!
– Примчались эти люди к нам, к булгарам, в наш город Биляр, что на реке Каме, – рассказывал торговец. – Упали они на наши головы, как град среди бела дня, и была то передовая рать хана Шейбани, внука Чагониза,[121] и зовутся они татары и мунгалы. Разорили они наши города, наловили людей, отобрали тех, кто знает ремесла, связали и увели в неведомую страну. Спаслись только те, кто спрятался в лесах… Татары поставили отряды в пяти городах, чтобы заклепать над булгарами неволю, а главная их рать ушла дальше, в половецкие степи… Скоро и вы их увидите. А бороться с ними нет мочи… Множество их, что комарья над болотом… Нападают они скопом, с диким воем, тысячи за тысячами, страшные, в закоптелых овчинах… И нет от них спасения!
– Это для вас, булгар, татары – страшные вороги, – сказал Дикорос. – Вы, булгары, привыкли торговать да сапоги тачать, а доброго воина из булгарина никогда не бывало.
– Поглядим! – ответил торговец. – Как татары навалятся, что от вас останется?
– Типун тебе на язык! – закричала Опалёниха. – Пусть только эти нехристи сунутся сюда; мы их Чагониза примем в топоры!.. И бабы пойдут биться рядом с мужиками.
– Пусть татары кричат и на нас валом валят, – сказал Дикорос. – И медведь ревет, когда прет на рогатину. И половцы по-звериному вопят, когда в бою налетают, – запугать хотят… Наши рязанские дружины к этому привычны и знают, как их назад в степь отогнать. Чем татары их страшнее?
Глава третья
Первая тревога
Торговец уехал, мужики поговорили о татарах и мунгалах Чагониза и забыли о них, – «до нас далеко! К нам они не сунутся!» А полгода спустя, поздней осенью, из ближайшего погоста Ярустова (что стоял за двадцать верст на опушке бора) прибежал запыхавшийся гонец. Он пробрался прямиком, через болота, подмерзшими тропами. Гонец кричал в окошко каждой избы, что от князя рязанского привез он приказ и пусть все соберутся выслушать княжью волю.
Гонец подождал на кладке бревен, пока подошли мужики. Прибежали и бабы с ребятами. Гонец сказал:
– Князь рязанский Юрий Ингваревич, отец наш…
– Какой там отец! – прервал его Кудряш. – Никогда мы этого отца не видывали!..
Гонец вытер рукавом нос и невозмутимо продолжал:
– Князь кличет народ сбираться в поход. Большая вражеская сила идет на рязанские земли. Пока нехристи подойдут из Дикого поля к нашим заставам, надо выйти к ним навстречу и не пустить на наши пашни…
– Откудова ты это услышал? – прервал гонца Звяга. – Кто тебя послал по нас: волостель, поп али еще кто? Чего нас пужаешь?
– Приехал к нам в Ярустово княжеский тиун и с ним охраны двадцать отроков,[122] все нарядные, на хороших конях. Староста расставил всех по избам, и мы их кормим вторые сутки. Ну и едят, что борова, точно в Рязани их не кормили! Тиун собрал сход и толковал, что идет на нас неведомый народ, по прозвищу «татары». Тиун приказал, чтобы все мужики и парни от шестнадцати годов с топорами и рогатинами, что у кого есть, шли в Рязань. Там князь сбирает «большой полк»[123] и раздает всем мечи, копья и секиры. Тиуны и дружинники княжеские поскакали во все концы: и в Зарайск, и в Муром, и к великому князю суздальскому во Владимир – всюду скликать народ.
Дикорос, мрачно выслушав гонца, закряхтел и спросил:
– Тебя как звать-то?
– Яшка Брех!
– Ты из чьих? Пахома ли рыбака?
– Как раз его. Пахом Терентьич отец мне.
– Он братан мой. Не к добру ты прибежал! Что же это князь так поздно хватился? Татары уже на рязанские пашни входят, а вы только раскачивать народ начинаете. Чего же раньше глядели? Почему на сторожевые заставы в Диком поле не пришли суздальские полки? Большой полк суздальский куда сильнее нашего – рязанского. Теперь будут татары напирать на рязанцев, а суздальцы, сидя за стенами, на нас посматривать да приговаривать: «Бейте их по сусалам!» А сами будут почесываться и в усы посмеиваться. Почему всем не пойти одной стеной?
– Ишь чего захотел! – сказал Звяга. – Князья готовы друг дружке горло перегрызть. Станут они помогать один другому!
Дикорос сказал гонцу из Ярустова:
– Скажи волостелю и тиуну, что от нашего выселка пойдут завтра к Рязани все мужики. В Ярустове я зайду к твоему батьке и обсудим, как и что.
Гонец сейчас же отправился обратно, прыгая через кочки, только лапти его замелькали, и вскоре скрылся в просеке между засыпанными снегом елями.
Глава четвертая
Пошли в дикое поле
Савелий Дикорос стал готовиться к походу. Ободрал последних пойманных белок, вывернутые шкурки повесил под потолком в кладовке.
– В случае чего такого, – сказал он жене, – обменяешь белок на жито.
Оправил и заново обтянул жилами-подтужинами железный нож на рогатине, с которой ходил на медведя. Насадил тяжелый топор на более длинное топорище. Привез из лесу валежника и сухостоя, чтобы бабе легче было щепу колоть и печь топить. Приготовил из обломка косы вторую рогатину, для Торопки. А легкий плотницкий топор оставил жене для хозяйства.
Жена его Марьица вместе с Вешнянкой завели тесто из ржаной муки на житном квасе, испекли три каравая и несколько коврижек. Караваи разрезали на тонкие ломти и высушили в печи. Сухарями набили заплечные мешки, положили туда же луковиц, пареных репок и горсть соли в тряпице.
– Соль-то у нас на исходе, – сказала Марьица. – Там, в миру, легче соли найдете.
Утром, чуть между дремлющими елями засветилась багровая заря, мужики собрались около избы Дикороса. У каждого за плечами был удобно привязан мешок с «запасом», за поясом топор и подвешена пара новых лыковых лаптей.
Бабы, накинув на плечи зипуны, проводили ратников до незамерзающего ручья, через который были перекинуты три лесины. Здесь они бросились на шею уходившим и стали с воплями причитать:
– Бедные наши головушки! На кого-то вы нас оставляете! На кого вы нас покидаете?!
Дикорос поднял с земли Марьицу и сказал:
– Чего убиваешься? На медведя идти легче? Все одна маета! Гнедка побереги… Да и от зверя и от лихого человека хоронитесь. Может, вернусь домой на добром коне татарском и тебе привезу новый зипун, крытый аксамитом,[124] теплую фофудью[125] с оторочкой и чеботы новые…
– Не надо мне ничего, ты бы только, свет мой Савушка, домой цел вернулся! Срубят тебе нехристи буйную головушку, некому будет и поплакать над твоей могилкой! Горюшко наше бабье! Сынка побереги! Зачем я родила, зачем поила, растила его? Зачем сынка с собою берешь? Укрыли бы мы его в лесной чащобушке! Увижу ли я тебя, чадо мое кровное! – И Марьица обхватила Торопку, захлебываясь от плача.
