И как было с осознанием всего этого отправляться в далекую и чужую страну? Пусть даже Францию?
Наступило двадцать пятое января шестнадцатого года, на Григория Богослова, их погрузили в эшелоны и отправили железнодорожным путем к черту на кулички: Из Москвы в Самару, потом Иркутск, а потом через Харбин в Далянь. Эшелоны двигались стремительно, почти без задержек. Солдат нечасто выпускали из закрытых вагонов, да и то, только поесть и справить нужду. А до Даляня они ехали еще и под постоянным присмотром японцев. Тут случились первые серьезные задержки, когда вагоны стояли на небольших китайских полустанках и долго ждали разрешения двигаться дальше. Теперь поезд увозил их не за сотни, за тысячи верст от родных мест. Впрочем, Франция тоже становилась все дальше и дальше. Солдату что, ему думать о своем маршруте не положено, о нем командиры думают. И все равно, дни бежали за днями, леса, горы, тайга, на которой снег еще не думал даже трогаться — все это было так незнакомо ему, привыкшему к украинскому раздолью. Из развлечений оставалось немного: выкурить самокрутку, спеть народных песен, благо, в их вагоне был добрый отряд украинцев, и можно было попеть вволю, а там, смотри, русские начнут свои затягивать, вот и пойдет меж ними спор песенный. Ну, а когда начальство отпустит чарку водки, тогда сам Бог велел. Иногда же, то один, то второй умудрялись то на остановке чем-то поживиться, то умастить сердце фельдфебеля али каптенармуса, вот и получалось порой по полчарки на брата в неурочный час.
Не понравилась Гнату китайская земля — какая-то неприветливая, чужая, неприкаянная, что ли. Потом была посадка на корабли. Порт Далянь (в девичестве — Дальний), большой, грязный, пропахший морскими водорослями и еще какой-то гнилью, такой непохожей на привычный запах плодородного навоза, все было еще более неприятным, от всего этого еще и порядком тошнило. Гнат до сих пор не знал, чем он не угодил в тот день ротному, в день их погрузки. Их роту сначала планировали грузить на какой-то из французских кораблей. Но кораблей не хватало. Им предстояло плыть на «Тамбове», небольшом судне, способном принять шесть-семь сотен пассажиров. А под погрузку уже выстроилось больше двух тысяч. Офицеры сновали туда-сюда злющие, как черти в аду. Солдаты мрачно переговаривались между собой, плыть черти куда в переполненных трюмах никого не радовало. Настроение было грустное и подавленное, как раз под стать мокрой туманной погоде, царившей в порту. Что Гнат сказал стоявшему рядом солдату, до сих пор не помнит. Но проходивший мимо ротный его фразу услышал.
— Кто такой? Что сказал? Как посмел?
Ротный не ждал ответа на свои вопросы. Он просто смазал от всей души Гната по физиономии, так, чтобы разбить нос, да чуть не рассчитал — разбитой оказалась губа, да выбитым зуб. Гнат, отлетевший на руки стоящих во второй шеренге товарищей, после удара только отдал честь офицеру и выплюнул мешавший зуб с кровью.
— Смирно! Всем молчать! — ротный орал, его лицо побагровело, он прокричал еще несколько таких же истерических фраз, и снова умчался к штабной колонне, которая должна была грузиться на французский «Лятуш-Тревиль».
— Тримайся, Гнате, тримайся, нехай. Це все їм не минеться.[2] — это сзади прошептал Архип Майстренко.
— Та нічого, нам не звикати, що ми таке? Чорне бидло.[3] — ответил Гнат, хотел добавить еще пару фраз, но увидев поручика, который быстро шел мимо их шеренги, замолчал.
Мордобои были в их бригаде делом обыкновенным. Сам Николай Александрович Лохвицкий, уж на что боевой офицер, считал мордобой и телесные наказания самым действенным средством поддержания дисциплины в вверенных ему частях. Да, он был неказист, невысок, не производил впечатление русского былинного богатыря, но самолично мог так зарядить в физиономию, что и не встанешь сразу. Поговаривали, что кому-то из солдат так приложился прямо в висок, что тот уже и не встал. Так генералу за это не было ничего. Господский суд скор на расправу. Офицеры бригады во всем старались походить на командира. Так что мордобои еще в Москве и по дороге были самым обычным делом. Оно конечно, русский солдат –терпеливый, но ежели его беспрестанно по морде бить, да еще без всякой вины, тут любое терпение закончиться может.
Плыли в ужасной тесноте. В их корабль набилось народу еще больше, чем планировалось заранее, поначалу в него поместили две с половиной тысячи, а потом втиснули больше трех. Гнату повезло, что он не оказался в числе тех, кого дотискивали по разным кораблям. Так что спал он не в угольной яме, пусть в тесноте, но в каюте. А спал бок о бок с Архипом, тут их дружба стала еще теснее, потому как повернуться на другой бок могли только вместе, а что еще так сближает двух солдат, как общее ложе? Их везли как скотину, на палубу выпускали крайне редко. Так что океанские пейзажи, даже вид Суэцкого канала, через который проходили их суда — все это не коснулось Гната. Они плыли, плыли и плыли, а Гнат все мечтал о том, чтобы вернуться домой, на родную его сердцу Малороссию. Он очень боялся морских путешествий. Плавать-то не умел. Вот и представлял, что корабль их тонет, то ли подбитый вражеским кораблем, как называли их морячки, вглядываясь в даль «рейдером», ну, это типа пирата, только на державных харчах, то ли попавши в кораблекрушение, и он тонет, тонет вместе с кораблем и всеми, всеми, всеми… но все его не слишком-то волновали, он видел, как вода закрывает стекло иллюминатора, как он пытается открыть его, царапает стекло, пытается выбить, но ничего не получается. От таких снов Гнат просыпался в страшном поту.
И вот они идут стройными рядами по Марселю. Идут радостно и бодро, даже не потому, что прибыли во Францию и готовы исполнить союзнический долг, а просто потому, что сошли на землю и могут избавиться от этой беспрестанной качки, и от этого спертого трюма, в котором их утрамбовалось как селедок в бочке. Они идут по Марселю, четко чеканя шаги по мостовой, а как их встречали французы! Восторженно, с криками, как это говориться: «и в воздух чепчики бросали». Не помню. Бросали в воздух чепчики или нет, но цветы летели, люди подбегали, что-то говорили, кто-то старался пожать руку. Московская муштра не прошла даром. Они шли как на царском параде. Да! Ножку тяни! Тянули! А потом был отдых, еда от пуза — впервые за всю их дорогу. И концерт. Тот самый, на котором они с Архипом, да еще десятком солдатиков-малороссов должны были выдать гопака. И так выдали! Так выдали, что все, не только французы, не только прочие союзники, наши, русские ребята хлопали, орали, кричали! И это им всем наш гопак родимый по душе пришелся! А что, есть еще такой зажигательный, такой стремительный, такой яркий танец в мире? Что скажете? Молчите? И правильно делаете. Не знаю, что вы себе думаете, мне все равно. Лучше гопака танца нет. И точка!
[1] Генерал имел в виду войну с Наполеоном, когда русская армия торжественным маршем вступила в Париж.
[2] — Держись, Гнат, держись. Это им еще аукнется. (укр.)
[3] — Ничего, нам не привыкать, что мы такое? Черное быдло. (укр.)
Глава двадцать четвертая. Ямполь
Глава двадцать четвертая
Ямполь
Так получилось, что Антон подошел к Ямполю, когда уже вечерело. Ничто так не настораживает человека, как наступление летних сумерек, когда тени становятся гуще, ветер — настойчивее пробирает твое тело до дрожжи, когда вроде бы еще тепло, а уже отчетливо веет осенним холодком. В уже прохладных сумерках умолкают певчие птицы, такие настойчивые теплым днем своей дребеденью, они готовятся отойти ко сну, а с ними отходят вдаль и дневные заботы. Мелькнет яркий хвост хитрицы-лисицы, да так быстро, что саму лесную красавицу и не заметишь, только слегка шелохнутся кусты, обозначая движения невидимого зверя, да при большой удаче, увидишь пугливую косулю, умчавшуюся вглубь лесам стремительными прыжками.
Густой подлесок, который в дневное время столь молчаливый, наполняется новыми звуками зверей, которые в сумерках выходят по своим неотложным делам. Боярышник в этом году поспел очень рано. В его колючих зарослях переждал парень наступления сумерек, чтобы войти в городок как раз так: не слишком в темную ночь, но и не так чтобы засветло. Главное было не натолкнуться на милицейский патруль. Если о его ограблении стало известно милиции, его будут искать, и искать настойчиво.
