— Ах, бедная Александра Львовна! Но каково вам, Артемий Петрович, без мамки-то, у вас же две дочери?! Может, отложим ваш инспекторский вояж на Каспий займётесь воспитанием дочерей?
Предложение императрицы Волынский воспринял как унижение. «Это мне-то с детьми возиться, на манер мамаши или гувернантки?!» — чуть было не выпалил он эти слова, но спохватился вовремя:
— Место мужчины в своём строю, а для воспитания дочерей отыщутся другие: родни много.
— Ну, так сговоритесь с Головкиным, он подскажем когда ехать и по каким моментам вести переговоры в дикой степи. А вы, Семён Андреевич, помогите вашему воспитаннику, о чём бы не попросил.
Вечером, прежде чем вернуться домой, где было холодно и пусто (обе дочери жили у Нарышкиных), Волынский заехал к Семёну Андреевичу. Целая сотня казаков провожала губернатора, а когда он вошёл в свой дом, стража оцепила особняк с улица, встала под самыми окнами. Чай подали в кабинет, и Семён Андреевич, не особо чванливо, но всё же не сдерживая гордости, стал поучать Волынского:
— Надеюсь, понял ты, Артемий, в какую сторону жизнь поворачивает? Анна наша живёт с курляндским немцем, во всём его слушается, но в своём русском народе души не чает. Бирон для постели, а Волынский для большого дела. Так-то… Поднатужься, выбрось из себя дурь да покажи на что способен. Силы в тебе богатырские, да расходуешь ты их по пустякам. Сейчас нам, верным сторонникам почившего Петра Великого, много надо сил, дабы уберечь русское государство от недругов. Долгоруких она разогнала, к Голицыным подбирается. А как не станет ни тех, ни других, на тебя, да на таких, как ты, и будет вся опора! Не немцам же отдавать русскую землю. А коли опора на тебя, то ты и подготовься, подобно Атланту, русскую землю на своих плечах держать… Прости старика грешного за высокопарность, но видится мне, что быть тебе у самого порога хором Анны Иоановны.
— Спасибо, Семён Андреевич, за любовь вашу ко мне, за искренние отеческие советы. Озорства и впрямь во мне много, а злости ещё больше, но я постараюсь пустить их по новому руслу.
Волынский уехал от Салтыкова окрылённый. С неделю ночевал в холодной комнате, а в других гуляла пустота, шурша тараканами и мышами. Во флигеле обретался мажордом с гайдуками, а на заднем дворе прислуга. Узнал Артемий Петрович от знакомых, что капитан-лейтенант Фёдор Соймонов объявился в Москве. Отправил за ним слуг — привезли его, а с ним архитектора Петра Михайловича Еропкина. Славно в этот вечер посидели и поговорили о назначении русского дворянства единомышленники. Открыл Артемий Петрович свою тайну о создании прожекта о гражданстве и устройстве российской жизни. Дальше — больше: в одиноком и обширном доме собиралась теперь целая группа людей, разделявших взгляды Волынского. Завсегдатаями в доме, помимо Соймонова и Еропкина, стали ещё два горных инженера — Андрей Фёдорович Хрущов и Василий Никитич Татищев. Они воспитывались под могучими крылами Петра Первого, учились за границей, кроме Татищева, и в знаниях далеко превосходили Волынского. У каждого своя библиотека, в книгах, о которых Артемий Петрович раньше и не слыхивал, — Липсий, Тацит, Сенека — и всё на иностранных языках, подступиться к чтению невозможно. Новые сподвижника Волынского охотно переводили необходимые для его образования политические и исторические тексты. Все эти статьи так или иначе согласовывались с воззрениями самого Артемия Петровича. И конечно, эти люди принимали горячее участие в шляхетских замыслах, даба приблизить Анну Иоановну к русскому Отечеству. Волынский нимало был удивлён, что и Татищев занят сочинительством. Недавно он представил Верховному тайному совету записку о государственном устройстве России: в ней изложил проект шляхетского политического представительства с двумя палатами — верхней и нижней… Архитектора Еропкина Волынский полюбил за размах, с которым он отделывал архитектурные сооружения в Санкт-Петербурге. Еропкин познакомил Артемия Петровича со своей сестрой Натальей, родом из смоленских князей. Высокородная дворянка с аристократическими манерами поведения и ангельски мягким голосом в один вечер воспламенила буйное сердцу Волынского. На Рождество он женился, а весной, готовясь к отъезду в Астрахань под начальством фельдмаршала Миниха, услышал от новой супруги, что она беременна. Волынский со спокойным сердцем покинул Москву…
Опять он плыл на струге, но не с купцами, а с генералами. Степенные чины не позволяли себе ничего лишнего в присутствии других, но ночью, в каютах, в одиночку пили и утром выходили на палубу с опухшими глазами и хриплым кашлем. Волынский под стать военным вёл себя тоже степенно и строго. Должность военного инспектора обязывала его к этому. А мысли его витали над Москвой, думы роились о супруге. «Хрупка, как молодая голубка, — с нежностью думал он. — Лишнего движения не сделаешь — всё ей больно да неприятно. У Юленьки бы ей поучиться!» Однако, предпочтение отдавал нежной Наталье. С ней дело всерьёз, может быть, на всю жизнь. Он решил вообще не видеться с Юлией. Да и некогда амуры разводить. В неделю надо управиться, чтобы перевезти из казанского дома весь скарб и погрузить на огромную речную шхуну, которая тащилась сзади стругов, словно большая черепаха.
В Казани, по заведённому обычаю, губернатора встречали чиновники магистрата, духовенство и обыватели. Играл духовой оркестр. Но вот прокатился по толпе слушок, что приехал сам Миних, и начальствующий в Казани генерал бросился к пушкам. Загремел салют. Миних сошёл по трапу на берег, сопровождаемый генералами, и Волынский словно бы затерялся: глаза обывателей обратились на сподвижника Петра. Плечи самолюбивого Волынского вздёрнулись и сердце наполнилось обидой и злобой. Пересилив себя, губернатор взял на себя роль хозяина Казани и сопровождал генерала Миниха в церковь, на обед и снова на пристань. Наконец, когда военные двинулись дальше по Волге, Волынский дал волю нервам: налетел на служителей магистрата, затем на Кубанца, чтобы живее брался за дело. Гайдуки везли в фурах и тащили на себе к пристани шкафы и кровати, кресла и стулья, ковры и гобелены. Снова, словно святыню, внёс на шхуну Кубанец икону Ивана Грозного.
Ночевал Волынский в каюте на струге. Губернатора подташнивало от малой качки и он думал: лучше бы с вечера поехать к Писемскому, там и заночевать. Утром он взял с собой десятерых гайдуков и отправился в деревню. Его со страхом ждали все, ибо ночью прискакал с пристани Фридрих и сообщил барину о приезде «самого». Весть тут же полетела к хозяйке, а от неё к горничным. Ёкнуло от страха сердце у Юлии. О любовных утехах Юлии с туркменским джигитом знали все, до сих пор посмеивались, помня, как туркмены внезапно собрались и уехали в Казань, а оттуда подались на юг, к Астрахани. Один Бог ведает, кто именно, но кто-то, едва приехал Волынский, рассказал ему, как блюла себя его любовница. Глаза Волынского налились кровью, лицо потемнело, однако он нашёл силы сдержаться, чтобы не застрелить её, хотя и брался уже за рукоятку пистолета и порывался пойти к ней в горницу. Ни жива, ни мертва сидела она на кровати и ждала своей участи. Волынский приказал позвать её. Вошла Юлия бледная, с опущенными очами. Волынский приподнял ей пальцем подбородок:
— Что, Юленька, меня мало — решила побаловаться с азиатом? Чем же он тебя взял? Неужто этот юнец краше меня и дело своё лучше в постели знает?
Стиснув зубы, Юлия молчала, и он не стал её больше расспрашивать, сказал с брезгливой усмешкой:
— Ладно, пойдём кабардинских коней посмотрим да подушку с собой захвати!
Не понимая, зачем нужна подушка, Юлия сняла с кровати большую пуховую подушку и, неся её в обеих руках, последовала за ним. Фридрих и Писемский шля впереди. Вошли в новую конюшню, остановились возле одного жеребца, затем возле другого.
— Хороши, ничего не скажешь! — радовался Волынский, но голос его дрожал и чувствовалась в нём скрытая угроза. Наконец, увидев свободные ясли, спросил: — А тут кто обретается?
— Кобыла… сивая, — пояснил Фридрих. — Недавно ожеребилась, я велел увести её в другое помещение.
Волынский оглядел стоило, бросил уничижающий взгляд на Юлию.
— Поставил бы я тебя сюда вместо кобылы да жеребца породистого привёл… Или ещё лучше, заголить бы тебе зад да пустить на тебя всех моих гайдуков вместе с барином и дохтуром! Вот бы ты насладилась вдоволь… Ну-да я человек дворянских кровей, люблю выдумку и изящество. Неси-ка, дохтур, дёготь…
— Дёготь вот-с, в бочке, ваше превосходительство.
— Хорошо, что дёготь рядом. Тогда иди и приведя кобылу, какую похуже, и скипидару принеси.
Фридрих с гайдуками ушли и вскоре вернулись. Волынский довольно усмехнулся, посмотрел на гайдуков:
— Снимите с нашей азиатской княжны всё, что на ней есть!
Юлия завизжала, но гайдуки споро сняли с неё платье, лифчик и портки с кружавчиками. Заплакав, онв согнулась и прикрыла стыдное место, а Волынский зачерпнул лопаткой из бочки дёгтя и вылил ей на спину:
