— Ну и вы сами, — осторожно прибавляет нотариус (по-прежнему ласково улыбаясь), — оказались после этого собственником Тарвуа, Сен-Этьенн-де-Мэр-Морта и Лору-Боттеро…
— Но разве не по праву?
— Разумеется, ваша светлость, — торопливо говорит нотариус. — Я одобряю ваши действия и сожалею лишь о том, что вам не удалось завладеть большим.
— Добавлю, что впоследствии я вернул Жилю Сен-Этьенн. Но это не принесло ему счастья…
Вильгельм де Лажюмельер:
Перед ним возникает служанка с полотенцем, перекинутым через руку. Она принесла кубок горячего вина, подслащенного медом. Он выпивает его маленькими глотками. После ухода девушки он снова берется за перо и, пару раз зевнув, продолжает запись:
«После безрассудных гуляний в Орлеане вся семья объединилась против Жиля и не придумала ничего лучше, как пожаловаться на него королю. Его величество Карл VII уже не питал к опальному маршалу ни малейшей симпатии. Через шпионов или еще как-нибудь он то и дело узнавал, что Жиль находится целиком во власти наслаждений. Правда, Жиль не был лишен званий: еще свежи были в памяти его подвиги во времена Жанны. Но больше никто не звал его на службу. Можно было подумать, что он уже ушел из жизни или что его навсегда приковала к постели болезнь. Семье без труда удалось убедить короля лишить его маршальского титула. Интердиктовые письма были немедленно размножены и разосланы не только по всем владениям Жиля, но и по городам, где он имел обыкновение появляться: в Тур, Анжер и даже в Орлеан, где он все еще находился и где его долги росли с каждым днем. Королевские письма лишили его права продавать свои владения, они заранее накладывали запрет на все операции подобного рода, под которыми он ставил свою подпись. Отныне стало ясно, что у него не осталось возможности поправить свое положение. Несмотря на немилость к нему короля, я продолжал оставаться при нем, но колебался, стоит ли мне и дальше это делать. Надо сказать, жизнь его была окутана особенными слухами. Поговаривали о похищениях, о тайных убийствах. Это и повлияло в конце концов на мое решение. Жиль выслушал меня без гнева, скорее со смирением, слегка окрашенным иронией. Он напомнил о былых временах, проведенных вместе, а затем сказал: „Вы считаете меня погибшим, монсеньор Мартинийский? Но это всего лишь временные неудачи. Я верну свое былое положение и даже добьюсь новых успехов“.
Так закончилась наша дружба, в этой самой комнате, когда-то убранной дорогими коврами, а сейчас голой — где я сейчас дописываю последние страницы его истории».
Жиль:
— После Орлеана, разорившись, потеряв репутацию, я вынужден был прятаться в своих замках. Мне не на что было больше надеяться, кроме потусторонних сил. Многие мои приближенные, предвидя мой скорый крах, поспешили найти себе нового покровителя. Но истинные друзья остались со мной: Сийе, Бриквиль, старина Пуатвинец, Анрие, веселое дитя Парижа, а также большая часть моих слуг и ремесленников, золотых дел мастеров, оружейников. В своих замках я мог жить в полном довольстве. Владения моей жены остались нетронутыми. Мое имение Рэ уцелело почти полностью, не пострадал и Шантосе… Но моего терпения хватило ненадолго… Трудно не поддаться волшебному очарованию золота… Я задыхался под каменными сводами, среди унылых холмов. Исступленно смотрел я на воды Луары, на бесконечные ливни… Жуткий край: на сумрачном небе постоянные караваны облаков, холодные серые рассветы, безмолвные холмы, плоские домишки, дороги, по которым можно блуждать по нескольку дней, не встретив ни одного строения… Для меня все это было невыносимо! Я надолго покидал замок и бродил по косогорам Шантосе и Тиффожа, а иногда, без какого-либо повода углублялся в дали равнин моего Рэ, рассеченные речушками, оживленные прудами… Часто выезжал я и к морю. Приближаясь к нему, я уже издали чувствовал, как все мое существо охватывает глухая, необъяснимая тоска… Часами я стоял перед ревущей стихией, всматриваясь в серый горизонт, над которым зарождались тяжелые облака, провожая глазами редкий корабль, исчезающий за гребнями пены. Я говорил себе, что моя жизнь была в точности как эти корабли и облака, бесследно уносящиеся в разверстые дали… Иногда я встречал на берегу повешенного. Солдаты, найдя мертвого бедняка, для забавы или по необходимости подвешивали его на суку одинокого дерева. Эта картина всякий раз снова и снова завораживала меня: выбеленное морской солью дерево с наполовину оголенными корнями, покачивающийся труп, а вокруг стаи ворон, среди которых мелькает несколько чаек…
— Вам не приходила в голову мысль о самоубийстве?
— Приходила. Повешенный был для меня как брат. Я видел себя на его месте, я напрочь забывал о своем отвращении к жизни и мятеже своего духа. Я говорил себе: больше не надо ни от кого прятаться, творить зло, трудиться. Не нужно никого бояться. Теперь я свободен, свободен от самого себя!
— Но ваши друзья беспокоились, они искали вас повсюду. И наконец нашли возле такого дерева и встретили криками радости. Крича наперебой, они забрали вас с собой. И уж конечно, у них был приготовлен для вас какой-нибудь необыкновенно привлекательный подросток, не так ли?
— Откуда вы знаете?
— Я предположил это. Не такое уж у дьявола богатое воображение.
— Возможно.
— И все пошло, как прежде?
— Да. Я не в силах был бороться сам с собой, я снова побежал от себя.
Жиль де Сийе:
«Ночью, после ласк он осквернил и расчленил двенадцатилетних близнецов. Он не вскрыл им артерию на шее, как делал это раньше, и не проткнул сердце ударом кинжала. Одному он отрезал руку, другому вспорол живот, выпустил кишки и вымазал ими его лицо с ворчанием исступленного зверя. Потом улегся между ними, слушая стоны умирающего. Когда они смолкли, стал кромсать тела острием кинжала, протыкать внутренности, заставляя маленькие тела вздрагивать и испускать предсмертные хрипы. Он все ниже склонялся над ними, уставившись выпученными глазами в позеленевшие лица. Наконец отсек им головы и бросил их передо мной. Он спросил: „Сийе, мой верный друг, скажи, кто из них более красив?“ Того, на которого я указал, он поцеловал в губы, а Бриквиль отведал его крови, добавив ее в свое вино из злых трав».
Память Жиля де Сийе устремляется далеко в прошлое. Перед его взором оживают его патрон и их сообщники. Бриквиля, подстерегающего лесного зверя у бойниц охотничьего домика. Сийе в той комнате на постоялом дворе в Ванне. На нем одежда торговца, на поясе толстый кожаный кошелек. Он выдает себя за торговца сукном. Его слуга спит на соломе поперек входа, предвидя возможность вторжения. Они выбрали комнату, окна которой выходят в сад. Если люди герцога появятся среди ночи, у него еще останется шанс… Как и его кум Бриквиль, он надеется выиграть время. В Бретани у него имеются высокие покровители. Они связаны кое-чем с ним, он их скомпрометировал в былые времена и теперь сможет шантажировать. Но пока он доберется до них, нужно обуздывать себя. Ведь у него было мимолетное желание вернуться туда, где он совершил свои преступления, спрятаться в Нанте, чтобы всего лишь раз посмотреть на великого маршала де Рэ в минуту падения! Но инстинкт самосохранения оказался сильнее. Его, как и Бриквиля, больше ничто не связывает с его кузеном. Они оба нажились за его счет, но ценой проклятия.
«Жизнь забавляется с нами, как ей заблагорассудится, — размышляет он. — У нас была одна забота: снабжать нашего господина свежими мальчиками. Не всегда это было так уж легко, хотя он и менял ради этого места своего проживания. В последнее время при нашем появлении люди бежали в поля и прятали пастушков, нас стали узнавать, несмотря на принимаемые нами меры предосторожности и всякие хитрости. Но мы не отступали, мы прочесывали деревни и в дождь, и в снег, и в мороз в надежде на щедрое вознаграждение. Когда Жиль бывал доволен нами, он снимал с себя последнюю рубаху…»
Лишь о Бриквиле он мог бы сожалеть. Он бросил его в середине его трудного пути. Но не угрызения совести заставляют вздрогнуть Жиля де Сийе, а холод, идущий от стен глинобитного дома. Он тихо приотворяет окно. Луна сделала белыми стволы яблонь, змееподобные лозы винограда, стены сада. От пристани поднимается запах тины, смешиваясь с затхлыми кухонными запахами.
Сийе с минуту смотрит в ночь. Его худое лицо в профиль похоже на лезвие ножа.
Жиль:
— Мои злые демоны были похожи на того зверя, которого я убил в гавани в Бургнефе как-то летним вечером. Я ехал верхом вдоль берега в час отлива. Вдруг до меня долетели крики о помощи. Я погнал коня и вскоре заметил рыбака, который барахтался в воде. Все его тело было точно змеями облеплено, одна из них сжимала несчастному горло, угрожая задушить. Я направил Щелкунчика прямо в воду, рискуя потерять его. Человек в отчаянии молотил по воде руками и ногами, вот-вот он должен был скрыться в пучине. Его красное лицо было повернуто ко мне, рот жадно хватал воздух. Шпорами я разодрал Щелкунчику все брюхо, но мы подоспели вовремя: голова рыбака уже пропадала с поверхности. Я спрыгнул в воду. В этот миг появившееся из воды щупальце стегнуло меня по латам, точно тяжелый бич. Я отсек его одним взмахом шпаги. Мне удалось поймать одежду человека, другой рукой я стал кромсать вцепившееся в него чудовище. Оно атаковало меня своими страшными щупальцами, покрытыми белыми узелками. Я отрубил их по крайней мере четыре, но на месте отрубленных появлялись новые. Наконец мой враг показался целиком: разъяренное, точно пожирающее нас своими почти человечьими глазами чудовище, его хищный клюв был нацелен на меня. Я погрузил клинок в эту мерзкую рожу, но так и не убил чудовище, оно уплыло, оставляя за собой чернильный след. Я думал, что мы дрались с гидрой, но рыбак объяснил мне, что это спрут, он часто появляется в это время года…
