Лесная земля, сырая, ничего в себе не содержала, кроме гнилых листьев. Дрогота копал все глубже и наткнулся на кость какого-то животного.
Варга, он и все остальные жрецы, начали неодобрительно качать головою.
— Кость… — сказал Дрогота, — кость значит смерть и гибель.
— Кому? — спросил князь.
Молчали, посматривая друг на друга. Дрогота начал опять копать; нашли кусок угля.
— Черный уголь, костер и пепелище — смерть!
— Смерть, — повторил Варга.
— Кому? — повторил князь.
Не смели говорить, переглядывались между собою.
— Смерть нашим врагам! Немцам!.. — воскликнул Мешко.
Варга, недоверчиво качая головою, начал копать еще глубже… увидели в земле черного червяка, который медленно пополз в расщелину и исчез.
— Предсказывайте смело, — сказал Мешко, — если вам известно будущее.
— Смерть и гибель злая, — начал Варга.
— Врагу! — шепотом произнес Мешко.
— И тому, кто будет брататься с врагом, — глухим голосом произнес Буран. — Ползущий червяк означает подкрадывающегося врага… Исчез в яме, это скверный признак!
Варга, со своей стороны, палкой раскопал землю.
— Предсказывайте, — опять проговорил Мешко, прерывая общее молчание. — Вскоре нам придется идти на Вигмана и против Герона… хорошо бы знать, что нас ожидает.
— Бросим жребий! — сказал Дрогота.
— Бросьте! — подтвердил, вставая и приближаясь, Мешко. Дрогота вынул из своего мешка семь кусков дерева, расколотых
пополам, таким образом, что поверхность их была покрыта черной корой, а внутренняя их часть была белая; он взял все прутики в руку и, что-то бормоча про себя, бросил их на землю.
Все кинулись с любопытством, чтобы посмотреть на палочки, из которых шесть упали на землю черной стороной и только одна белой.
Старцы молчали.
— Предсказывает нам черное будущее, — проговорил Варга.
— Бросим во второй раз, — воскликнул Дрогота, собирая все прутики и, подняв их высоко, с какими-то заклинаниями опять бросил на землю.
Молча все смотрели на падающие деревяшки, которые на этот раз лежали черной стороной…
Жрецы переглянулись, но ничего не сказали, Дрогота решил бросить жребий в третий раз.
Брошенные прутики в последний раз пали, как в первый, за исключением одного белого.
— Черные дни нас ждут, черные, милостивейший князь… — со вздохом сказал Дрогота.
— Черные… — вторил ему Варга.
— Черные!.. — хором произнесли все. — Надо принести жертву богам, чтобы умилостивить их гнев и угрозы… Боги требуют крови…
— Пойдем, выточим ее у немцев! — громко сказал князь. — Та им более понравится, чем козлиная… Пусть только идут за мною все, куда им прикажу, пусть сражаются ловко и храбро, а ваши предсказания повернутся к врагам…
Сказав это, посмотрел на стоявших молча жрецов и прибавил:
— Пусть каждый исполняет свои обязанности: я буду сражаться, вы пойте песни и приносите жертвы богам… А научайте молодых, чтобы беспрекословно следовали за своим вождем… Немцы тем сильны, что умеют слушаться! Мы слабы потому, что ни согласия, ни повиновения нет… Но я их этому научу.
Сказав это, Мешко, медленно стянув уздцы, вскочил на коня, посмотрев на перепуганных жрецов, взял в руку рог, висевший у него на груди, протрубил три раза, повернул лошадь и исчез в лесной чаще.
Любонь и все присутствующие долго стояли молча и неподвижно и только тогда вздохнули свободно, когда князь совсем скрылся из виду.
Уже шел второй месяц, как Власт томился на дне сырой ямы и только в молитвах находил утешение.
Ярмеж и сестра, несмотря на строжайший приказ отца и бдительное око неумолимой бабушки, втайне приносили ему пищу и вступали с ним в разговоры. Их просьбы и мольбы покориться отцу оставались тщетными; Власт каждый раз отвечал им, что это невозможно. Чем дольше Власт находился в этом положении, вместо того чтобы пасть духом, он удивительным образом все больше вдохновлялся и становился сильнее духом.
Терять ему больше нечего было; часами он простаивал на коленях и тихим голосом напевал церковные песни, которые ему приходили на ум, и слезы струились из его глаз. В темной своей яме Власт смастерил себе из двух найденных деревянных обрубков крест и, перевязавши его лыком, прикрепил его к стене. Перед этим крестсм Власт проводил большую часть дня в молитвах и размышлениях.
Гожа и Ярмехс не раз с любопытством заглядывали в яму; охваченные тревогой и пораженные его выносливостью и мужеством, онл подолгу всматривались в него.
Несколько раз приходил и сам старый Любонь, приказывал открыть яму, бранил сына и заставлял его покориться своей воле. С большой покорностью Власт устремлял к нему свои очи, протягивая руки, но оставался неизменным в своем решении. С проклятием на устах отходил старый Любонь, и долго слышен был его страшный гневный голос; в эти минуты никто не смел к нему приблизиться и заговорить.
Привыкший видеть вокруг себя только одно послушание, старик не хотел уступать; но воспоминания об утраченном и оплаканном ребенке, так чудесно отыскавшемся, а теперь приговоренном, подобно невольнику, к жестокому наказанию, терзали его сердце. Ночами старый Любонь заливался слезами, но гнев осушал эти слезы. Быть может, старик наконец и уступил бы, отогнав совсем от себя сына, но он боялся выдать его Мешку, да и старуха Доброгнева подзадоривала его все время, уверяя, что, измучившись, Власт подастся.
Проходили дни и недели. Власт все еще сидел в своей темнице, творил молитвы и в одиночестве мало-помалу привык к жизни отшельника, покорившись воле Божьей. Его испачканная, пропитанная сыростью одежда отваливалась кусками и мало уже защищала от холода; ворох соломы, брошенный ему из жалости сестрою, искрошился и погнил от воды, сочившейся из стены. Власт не жаловался, а когда приходил Ярмеж и скорбел над ним, смиренно отвечал, что ему приятно приносить свои страдания как жертву Богу, которого познал, и что этот Бог посылает его сердцу утешение.
Слыша все это, Ярмеж со страхом думал и не понимал, откуда берется такая неисчерпаемая никакими страданиями сила.
Гожа неоднократно кидалась в ноги отцу, напрасно умоляя его пощадить брата; подозрительная и повсюду шпионившая за ней старуха всегда появлялась вовремя, чтобы оторвать ее от ног отцовских и зажечь его новым гневом.
Этот домашний узник, к которому никому нельзя было приближаться и даже вспоминать которого строго запрещалось, все-таки отравлял спокойствие и счастье целой семьи. Гожа всегда ходила заплаканная, Ярмеж понурый, а старая Доброгнева никому не давала покоя.
Когда приезжал кто-либо из чужих, приходилось прибегать ко лжи, прикидываться веселыми и быть в вечном страхе, как бы не выдать свой страшный позор, так унизивший старика.
Ярмеж все время размышлял о том, как бы прийти на помощь Власту и как-нибудь его освободить, но ничего не мог придумать. Измена тотчас же обнаружилась бы, а старый Любонь никогда бы ему этого не простил; а между тем, он все поглядывал на Гожу и лелеял мечту, что когда-нибудь ему ее отдадут.
Сложилось, однако, все иначе, чем рассчитывал Ярмеж. Всегда скрывавшийся где-то Войслав часто навещал Любоня и все о чем-то с ним совещался. Малый был он красивый, да к тому еще воспитанный на княжеском дворе. При встречах с Гожей он любовно с ней переглядывался, но никто не замечал, чтобы они между собою разговаривали или уславливались о чем-либо; неизвестно также, надоел ли ей родной дом со старой Доброгневой, хотя и любившей ее, но вечно на все ворчавшей, боялась ли она отцовского крутого нрава… Кто мог бы отгадать? Но в одно прекрасное утро Гожи не стало.
В доме поднялась целая буря, во все концы была разослана погоня, и все, что удалось узнать, заключалось в том, что ее похитил Войслав, скрывшись с нею в лесах. Ярмеж поклялся жестоко ему отомстить.
Еще пустыннее стало во дворе в Красногоре. Доброгнева занемогла и заявила, что жизнь ей опостылела. Гневная, отказавшись добровольно от пищи, в бреду и горячке, окруженная бабами, напрасно силившимися ее спасти, Доброгнева через несколько дней скончалась…
Любонь остался один. Издали поглядывал он на яму, в которую засадил сына, и не желал даже к ней приблизиться. Свою возраставшую злобу Любонь вымещал на батраках и прислуге.
Ярмеж, потерявший надежду и не имея более что терять, с каждым днем чувствовал все большую жалость к Власту. Однажды ночью пришел он к яме, приоткрыл ее, разбудил Власта и начал уговаривать его бежать.
— Возьми пару коней… убежим в лес… Меня здесь ничто не удерживает.
Власт его благодарил, но отверг это предложение.
— Ярмеж, друг мой, — обратился он к сотнику, — не следует мне уходить от мученичества, которому меня подверг мой Господь… Наша заслуга в страдании, и если я убегу, я ее потеряю…
