Однако весть о том, что император ранен, мгновенно разнеслась по рядам. Все всполошились, кинулись к заветному холму, позабывши о битве, об осаде, о приступе. Тщетно грохотали неприятельские орудия и осыпали людей картечью, все упрямо стремились к императору. Последний тотчас же после перевязки сел на коня и стал объезжать войско, чтобы успокоить своих преданных воинов. Увидя своего императора снова на коне, армия пришла в неистовый восторг и громкими, радостными криками приветствовала своего обожаемого властелина.
Получивши уведомление, что все готово к началу приступа, Ланн, сопровождаемый своими адъютантами, вернулся к Регенсбургу, а император повернул к своему холму, откуда мог следить за ходом военных действий.
Наступила критическая минута. Дом, примыкавший к укреплению, был разрушен, и его обломки засыпали на некотором протяжении большую часть глубокого рва, так что образовался довольно сносный переход, но тем не менее до вершины городской стены оставалось еще добрых десять саженей вышины. Было необходимо утвердить на этих обломках лестницы, имевшиеся в большом запасе, и уже по ним подняться по стенам. Точно так же приходилось при помощи лестниц спускаться в ров, так как его края были совершенно отвесны.
Придя на место, Ланн вызвал пятьдесят охотников для исполнения этой рискованной работы.
Они храбро двинулись вперед, руководимые опытными офицерами, но едва только очутились на открытом месте, как раздался залп, и их почти всех поголовно смело как сор. Несколько уцелевших умудрились спуститься в ров, но раздался новый залп, и их не стало.
Ланн волновался; он снова вызывал охотников.
И снова выступили пятьдесят бесстрашных смельчаков, Увы, их постигла та же страшная участь.
Это обескуражило войско, и, когда маршал вызвал в третий раз охотников, никто не шевельнулся в ответ.
Ланн, конечно, мог бы приказать, и это приказание, несомненно, было бы тотчас же исполнено, но маршал прекрасно знал, что между тем, что солдат совершает по доброй воле, и тем, что он исполняет по приказанию, огромная разница.
Тогда отважный Ланн соскочил с коня и крикнул во всеуслышание:
— Никто не выходит? В таком случае я докажу вам, что, прежде чем стать маршалом Франции, я был гренадером, которым я остался и до сих пор! — И он схватил одну из лестниц и кинулся ко рву.
Его адъютанты: Марбо, Лабедуайер, д’Альбукерк, Вири, Микеле, Гранлис, Орсимон, Новар, Невантер, Мартенсар окружили его тесным кольцом, умоляя не подвергать себя опасности.
Но он в сильнейшем возмущении оттолкнул их от себя, настаивая на своем решении.
— Господин маршал, — осмелился сказать Марбо, — вы покроете нас несмываемым бесчестием, если получите хоть царапину, прежде чем мы будем все перебиты…
И он с силой вырвал лестницу из рук Ланна и взял ее на плечо, тогда как Вири поддерживал ее с другого конца; вслед за ними то же самое проделали попарно остальные адъютанты и ординарцы.
Пример был заразителен. При виде маршала, пэра Франции, оспаривающего у своих ординарцев честь первому идти на приступ, всю армию охватил безудержный энтузиазм. Раздались единодушные восторженные крики… Офицеры и солдаты — все кинулись вперед, все домогались чести идти впереди, оспаривали друг у друга право нести лестницы. Но время было упущено: никто не хотел уступить занятое место, тем более что, уступая теперь, можно было подать повод думать, что все предыдущее было не более как комедия.
Адъютанты и ординарцы были непоколебимы. Ланн взвесил обстоятельства и не прекословил, хотя и понимал, что это может одним махом лишить его штаба.
Марбо принял на себя команду над первыми четырьмя парами; Микеле командовал четырьмя последующими. Все двинулись вперед.
Они все шли гуськом, чтобы не представлять собой живой мишени, на расстоянии двадцати шагов друг от друга. Ланн, глядя издали, вполне одобрил такой прием:
— Спасибо, братцы! Теперь уже Регенсбургу пришел конец!
Этот тактический прием удался как нельзя лучше. Офицеры спустились в ров, гренадеры последовали за ними.
Тщетно гремели пушки, неслись ружейные выстрелы… Как было целиться по маленьким, одиночным, подвижным мишеням? Все потери ограничились пуговицей, сорванной с мундира графа де Вири. Наконец наступил момент, когда адъютанты и пятьдесят гренадер вскочили на парапет; Марбо впереди, за ним Лабедуайер, а непосредственно за ними Микеле и все остальные.
Микеле, правда, получил сильную царапину на лбу, но он и виду не показал, а спокойно достал свой носовой платок, устроил себе импровизированную повязку и побежал дальше, чтобы снова занять свое место впереди.
Тогда вся армия, с императором во главе, почтила этот геройский подвиг продолжительными, победными криками.
Австрийцы совершенно растерялись от неожиданности. Не давая им времени опомниться, Наполеон выслал дивизию к воротам Штаубинга. Саперы рьяно заработали топором и ломом. Ворота были взломаны, и город взят. Обезумевший неприятель бежал через Дунай. Весь мост был занят беглецами. Осыпаемая бомбами, вся прибрежная часть города занялась пожаром.
Император вошел в Регенсбург. Он первым делом позаботился о прекращении пожара, после чего проехал в монастырь, выходивший большими окнами на Дунай, и расположился там, так как мог из окон свободно следить за действиями армии принца Карла, расположившейся на левом берегу реки.
К вечеру Наполеон заметил в неприятельских войсках некоторое движение, а вскоре был свидетелем их отступления.
Вечером Наполеон удержал у себя на обед маршалов Ланна, Бертье, генерала Морана и своих флигель-адъютантов Мутона и Савари, только что произведенного в герцога де Ровиго. За столом все разговоры вертелись, понятно, вокруг событий истекшего дня.
— Маршал, — сказал вдруг император, обращаясь к Ланну, сидевшему рядом с ним, — сообщите Бертье имена храброй молодежи вашего штаба, благодаря редкому самопожертвованию которых мы празднуем теперь победу.
— Ваше величество, — ответил Ланн, — во главе этого дела стоял капитан Марбо…
— Ага, знаю его, — заметил Наполеон, — верный слуга. Бертье, запишите: Марбо, эскадронный командир.
Бертье записал. Ланн продолжал:
— Потом идут мои адъютанты: Лабедуайер, д’Альбукерк и ординарцы: Микеле, Гранлис, Орсимон, Невантер, Мартенсар, Новар. Все они первыми кинулись на приступ и проникли в город.
— Запишите же, Бертье! — повторил император. — Необходимо вознаградить подобные подвиги.
Все присутствующие стали рукоплескать. Один лишь Савари почему-то насупился, но никто не заметил этого.
— Ваше величество, — с улыбкой сказал Бертье, — позвольте вам напомнить, что наши сегодняшние герои — те же самые поручики полка д’Оверна, которых мы чуть было не потеряли под Эйлау.
Это напоминание было полно тонкой иронии. Однако Наполеон ничуть не оскорбился преподнесенной ему пилюлей.
— Я это знаю, господин Бертье, — спокойно возразил он, — но если я был не прав в отношении этих молодых людей, то это лишь дает лишний повод к тому, чтобы вознаградить их теперь. Как же, помню, я заблуждался относительно этих молодых людей; меня сбивал с толку их аристократизм; я считал их непригодными и неподготовленными. Но они блестящим образом опровергли мое мнение. Они выказали чудеса храбрости и героизма. Тем лучше! Это служит наглядным доказательством того, что сверху донизу социальной лестницы Франции свойственна воинская доблесть. И, право, я не вижу причины, почему бы мне не наградить так же широко маркиза прежнего режима, как гренадера наших дней, раз они с одинаковой отвагой дрались бок о бок ради той же цели?..
Вокруг стола раздался одобрительный шепот. Но хмурое лицо Савари и теперь не прояснилось.
На этот раз это привлекло на себя внимание императора.
— Что с тобой, герцог де Ровиго? Чего ты нос повесил? — спросил он.
— Ваше величество, не увлекайтесь чрезмерно! — ответил Савари. — Между этими молодыми людьми есть очень подозрительные личности. Я буду иметь честь просить у вас, ваше величество, специального разговора на этот счет.
Наполеон пристально и молча посмотрел на Савари, а потом, помолчавши немного, спросил:
— Говорит ли сейчас мой флигель-адъютант или же мой бывший шеф жандармерии?
— Это говорит последний, ваше величество, — ответил с поклоном Савари. — У меня имеются точные сведения.
— Хорошо! Мы переговорим! — отрывисто кинул император и тотчас же перешел к обсуждению завтрашней битвы.
За десертом разговор перешел на философские темы. Некоторые из присутствующих сокрушались над участью погибших в этот день в бою. Но Наполеон не хотел жалеть их; он находил, что они погибли смертью славных, с честью пали во славу Франции, своей родины, как и подобает доблестным солдатам.
