Беранек ел этот хлеб — первую плату за свой труд — и желал одного: чтоб его видели все пленные.
Он возвращался к себе от Елены Павловны таким уверенным шагом, будто шагал по родной земле, в родной стороне. Домики, утром еще чужие, смотрели теперь на него как старые знакомые, потому что Беранек пустил уже первый корень — корень труда — в почву, на которой они стояли. Он уцепился за эту почву, как кустик травы, унесенный половодьем и выброшенный на берег вместе с наносной землей и камнями.
Беранек шагал уверенно.
Он знал, что скажет в ответ на удивление и зависть товарищей:
— Не бойся труда — не пропадешь никогда.
Накануне дня, когда пленных должны были погнать на косьбу, Беранека охватила вдруг такая тоска по полям и лугам, что он в последнюю минуту явился к Бауэру с просьбой хоть в этот первый, праздничный день сенокоса послать его со всеми.
А Бауэр, придя к своим, застал всех в сборе; с упоением они пересчитывали все на «руб. — коп.»
Единственное, что омрачило радость Гавла, было то, что вместе с чехами должны были повести и австрийцев. Он согласился бы взять под свою команду только вольноопределяющегося Орбана, у которого, как Гавел давно установил, был «словацкий паяльник с мадьярскими дырками», и еще потому, что этот Орбан подговаривал пленных отказываться от работы, подбивал их бастовать и саботировать.
Бауэр, взволнованный не меньше своих товарищей, решил серьезно поговорить с ними.
— Наша задача очень важная. Мы обязаны высоко нести честь чешской нации, но это будет возможно лишь в том случае, если мы не уроним себя в глазах русских.
Слушая Бауэра, все стали серьезными. А он напомнил им Любяновку и мужиков из Крюковского и сказал, что им теперь дан случай отблагодарить русских. Вместе с тем можно создать предпосылки и для того, чтоб русские почувствовали признательность к братьям-славянам. Он, Бауэр, ожидает от своих товарищей большую помощь в его скромных трудах на благо чешской нации. Поведение, помощь чехов и признательность русских — все это может оказать решающее влияние на судьбу их народа по окончании войны, на послевоенные отношения между обоими братскими народами.
Беранек в упор смотрел на своего взводного, и лицо его напряглось от внимания. Он чувствовал, как вздымается гордость в сердцах товарищей и как у собственной его маленькой души вырастают большие, смелые крылья.
На заре он вскочил раньше русских солдат и раньше чем следовало принялся будить Гавла и других товарищей. Он донимал сонливцев пословицей: «Коси, коса, пока роса!»
Когда караульные покрикивали на пленных: «Торопись!» — Беранек кричал вместе с ними.
Бауэр сам построил пленных, поставил во главе отряда Вашика с Беранеком, пересчитал, записал и проводил до винокуренного завода.
В росистой траве протянулся за ними широкий темный след.
За хутором, в полях, их догнали первые солнечные лучи. Люди, запертые до той поры в тесном дворе, жадными взорами ощупывали каждую мелочь по дороге. Узнавали места, по которым их вели недавно в лагерь.
На развилке у картофельного поля свернули со знакомой дороги и пошли вдоль оврага, сплошь заросшего орешником, шиповником, ежевикой и кленами. Над чащей кустов там и сям поднимались ольхи и березы. Многие пленные украшали себя цветами и лазили в кусты за тощими, высохшими ягодками земляники.
Русский солдат, который плелся за ними, как пастух за стадом, вздыхал озабоченно:
— Ох, народ!
— Это немцы, — втолковывал ему по-чешски Беранек. И в доказательство дружеских чувств показывал суковатую ветку явора, которую только что выломал.
— Будем курит… файфку [114]. — Затем, показав на поле, добавил: Pékná úroda [115].
Солдат неприязненно посмотрел на него и проворчал:
— Ну да… уроды…
В низине косили мужики. Строгая шеренга с каждым размеренным взмахом продвигалась вперед. Они что-то закричали пленным. Беранек, который теперь все время держался возле русского солдата, ответил за всех:
— Бог в помощь.
За ольшаником тянулись, занимая всю низину, обуховские покосы. В спокойном море зеленой травы качались плечи косарей, вспыхивали яркие пятна рубах и юбок; звенели высокие женские голоса. Косы-лакомки со сладострастием ссекали хрупкие травы. Срезанные стебли точили пахучую светлую кровь, и вяли, и блекли, ложась обессиленно пышными грядами.
Косы, приготовленные для пленных, лежали в траве у дороги, и сталь уставила недреманное око в голубое небо.
Беранек одним взглядом окинул всю эту упоительную картину и ощутил в груди упрямое сердце косаря. И, схватив первую попавшуюся косу, он, как на танец, стал в шеренгу мужиков. Напружинив колени, будто сплетенные из жил, он, шаг за шагом, двигался вперед, повинуясь общему размеренному ритму.
— Здорово! Ай да он! — кричали косари.
Из пленных один Беранек стал косить — остальных можно было использовать только для раскидывания валков; часть пленных для каких-то работ увели за рощу.
В полдень приехала старая полевая кухня. Лошадью правил незнакомый пленный в русской гимнастерке: несколько дней тому назад его прислали из города вместе с полевой кухней. Пленный знал два-три чешских слова, и хоть выговаривал их крайне неуклюже, гордился своими языковыми познаниями.
Выдавая в ведрах — на десять человек — гороховую похлебку, потом горох, да еще каждому по куску хлеба с бараниной, коверкая чешскую речь, приговаривал всякий раз одно и то же:
— На, жли!
Обедали пленные на нескошенной траве, под ольхами над речкой. Подошли было посмотреть на них любопытные бабенки в красных юбках, да убежали от соленых шуток мужиков. Тогда мужики сами попробовали разговориться с пленными.
Беранек, помня серьезную речь Бауэра, не отходил от русского солдата.
— Мы, — он показал на себя, — мы помогаем. Мы — чехи. Понимаете?
Солдат глянул на него искоса, с подозрением.
— А это — немец. — Беранек ткнул пальцем в сторону Гофбауэра.
— И там вон все тоже немцы.
— Врешь! — вдруг захохотал солдат. — Неправда это! Австрияк! Ох, ты… Сам ты урод, урод…
Беранек растерянно, но все же не без достоинства наморщил лоб.
— Урода, урода… харашо. В Аустрии… мало! В Руску — много… много. Немец — ничего… У них глад будэ.
Солдат кивнул, смеясь глазами:
— А черт тебя поймет… кого ты там ругаешь! — Он снова громко засмеялся и воскликнул: — Ты австрияк, а я — мордва!
— Морда? — засмеялся Беранек. — Немца! Ну да! По морде! Да, да!
Они сидели рядышком и хохотали все громче и громче, привлекая внимание других; пленные кричали:
— Гляньте, Овца-то! Не верь ему, рус! Врет он!
Но солдат-мордвин, заходясь от смеха, отмахивался:
— Нет, нет!
Потом вдруг вытащил из надорванного кармана своих холщовых шаровар грязную пачку махорки, энергично схватил Беранека за рукав и крикнул:
— Держи!
И, придерживая ладонь Беранека — такую же, как его собственная, — отсыпал ему горсть грубого деревенского табаку. И дал еще обрывок бумажки, обильно послюнив ее на сгибе.
— Кури!
Товарищи сбежались к Беранеку, выклянчивая «затяжечку». Беранек щедро давал им «курнуть».
Гавел выпросил щепотку махры и, подсев к мордвину с другой стороны, положил ему руку на плечо со словами:
— Мы — братья! Рус… чех…
Мордвин и Гавлу добродушно улыбнулся.
— Да, — сказал он и громче повторил: — Да! Нам войны не надо!
Гавел, дымя махоркой, улегся в холодке среди товарищей, широко разбросав руки-ноги. Легкий ветерок, срываясь с голубого неба, с ольховых гибких веток, гладил его, ласково проводил ладонью по голой груди, стирая пот. Было в этом такое наслаждение, что Гавла охватил восторг; кто-то захрапел неподалеку от него, и Гавел, не сдержав восторга, вдруг заорал диким голосом, переполошив всех пленных:
— Аларм! Ауф цум гефехт! Компани ангрифф и штурм, заубанде фауле! [116] Жрать да «руб. — коп.» брать, на это вас хватает, а воевать за государя императора, за родину не хочется, заубанде!
* * *
После обеда приехал на покосы Юлиан Антонович — раньше, чем обычно. Вместе с ним прикатили и любопытные александровские дамы. Юлиан Антонович имел привычку отдавать свои распоряжения, не слезая с тарантаса, но сегодня он спустился на землю и, увидев, как Беранек — единственный из пленных — размахивает косой, подошел и заговорил с ним по-немецки. Дамы, наспех выучив ради такого случая несколько немецких слов, тоже прощебетали ему что-то. Но Беранек промолчал, и Юлиан Антонович, пожав плечами и махнув рукой, отошел к другим пленным, о которых он потом выразился так:
