Примерно таким же образом было разогнано Учредительное собрание в России в 1918 году. Но во Франции события пошли иначе: депутаты не разошлись, стали под проливным дождем искать помещение, нашли спортивный зал (в литературе обычно именуемый «зал для игры в мяч») и там принесли знаменитую «клятву в зале для игры в мяч»: не расходиться, пока не выработают конституцию.
Затем депутаты разошлись, приняв решение, что следующее заседание отложено с 21-го на 22 июня, на после королевского заседания. Депутаты не хотели еще раз шляться, подыскивая место, и ввязываться в конфликт с королем там, где можно этого избежать: завтра заседания не будет, но не потому, что депутатов не пускают в зал, а потому, что так решило Собрание. Властям следовало бы этим удовлетвориться. Но они лезут на рожон: раз так, королевское заседание откладывается на один день, а спортзал в этот день заняли принцы. Результат – самый печальный для правительства: Национальное собрание все-таки нашло себе место (в церкви Св. Луи), но за этот день к нему успело присоединиться большинство первого сословия: приходские священники. Их, конечно, встретили с восторгом. Они отправляют послание архиепископам: решение большинства обязательно для всего сословия. Еще один день в пользу революции.
23 июня. Зал окружен войсками, зрители не допускаются на трибуны. Популярный министр Неккер участвовать в заседании отказался. Впускают сначала привилегированные сословия; представители мещан больше часа ждут под дождем, грозятся, что вообще уйдут. Наконец заседание открывается, зачитывается декларация короля следующего содержания: король в принципе согласен на реформы налогов, согласен с принципами свободы личности и свободы прессы, на децентрализацию администрации. Года два назад подобные уступки были бы встречены со всеобщим восторгом. Но сейчас уже слишком поздно. А главное – король фактически объявил о своем союзе с «привилегированными», с которыми еще недавно воевало министерство, и объявил недействительными акты об организации Национального собрания.
Следует знаменитый эпизод попытки разгона Собрания. Король уходит, церемониймейстер де Брезе требует, чтобы депутаты разошлись. Мирабо, от имени Собрания, отказывает. «Что это за оскорбительная диктатура? – вопрошает он. – Собрать против нас войска, нарушить святость национального храма, чтобы приказать нам быть счастливыми?»
Де Брезе: «Милостивый государь, вы слышали приказание короля».
Мирабо: «Мы слышали намерение, внушенное королю, вы же не вправе нам приказывать. Подите и скажите тому, кто вас послал, что мы здесь по воле народа и уступим только силе штыков!»
Казалось бы, королю только и остается – двинуть штыки. Но он уже исчерпал весь запас энергии на этот день. Когда ему доложили о происшедшем, он поморщился и сказал: «Ну и черт с ними; не хотят уходить – пусть остаются!»
Хуже некуда… Успешный государственный переворот могут простить, неудачный – никогда. Одни будут обвинять за то, что пытался, другие – за то, что не преуспел.
Старый режим рухнул бесповоротно. Но все-таки на королевскую власть пока что никто не покушался, все еще можно было спасти и ее, и даже порядок в стране. Но для этого требовалось, чтобы у власти стояли люди поумнее, как минимум – те, кто понимал бы, что именно происходит.
Король и его советники как раз этого и не понимали. Они все еще думали, что главный их враг – аристократия, как было много раз в истории Франции: «Лига общественного блага» при Людовике XI, Фронда при Людовике XIV… И здесь король и королева почти до самого горького конца были убеждены, что за всеми «днями» революции стоят интриги Лафайета, золото герцога Орлеанского… А между тем третье сословие и народ наносят один за другим сокрушительные удары – уже не власти в целом (она почти разрушена), но самому королю, которого поначалу вовсе не собирались трогать. После неудачной попытки переворота 23 июня Мирабо воскликнул: «Так королей приводят к эшафоту!» Он никоим образом не желал ни низвержения, ни тем более гибели короля – он только был проницательным человеком.
За «днем» 23 июня последовало 14 июля – взятие Бастилии. Затем – поход женщин на Версаль (5–6 октября того же 1789 года). Власть оказалась неспособна ни возглавить это движение, ни противостоять ему.
После 14 июля король вынужден был приехать в Париж, чтобы, так сказать, легитимизировать происшедшее. После 6 октября он вынужден был покинуть Версаль (туда он уже не вернется никогда) и наполовину пленником перебраться в Париж. Через день один из придворных, Сен-При, объяснял королю: «Я отсутствовал потому, что не знал, что В.В. будете в ратуше». Король грустно ответил: «Я тоже».
Что же остается? Бежать… или, может быть, обратиться к Мирабо?
Когда королю и королеве впервые дали такой совет, королева гордо ответила: «Надеюсь, мы никогда не будем настолько несчастны, чтобы пришлось обратиться к такому средству!»
Но, как говорится, жизнь принуждает людей ко многим добровольным поступкам. Через несколько месяцев друзья Мирабо устраивают его тайную встречу с королевой. Она была женщиной, она поддавалась обаянию, а Мирабо в этом смысле был непревзойденным. Ему удается если не одолеть, то поколебать стойкое недоверие к себе; король и королева соглашаются, чтобы Мирабо стал их тайным советником.
Конечно, было уже поздно. И все-таки, может быть, еще не слишком поздно. Но королю следовало слушаться Мирабо беспрекословно – сделать его не советником, а «тайным Ришелье», который бы давал указания, а власть бы строго им следовала. Вышло бы из этого что-нибудь, неизвестно, но попытаться можно было.
Вместо этого король решил платить Мирабо деньги, которых Мирабо в тех условиях не стоило брать. Не потому, что он «продался»: он давал королю за деньги те же советы, которые давал бы и бесплатно, те, которые он, по совести, считал наилучшими. Но, взяв деньги, он из «Ришелье» превратился – по крайней мере, в глазах королевской четы – в платного агента. Его советы слушали, но их не слушались. И, в конечном счете, Мирабо умер вовремя: пользы от его советов было немного.
Значит, остается бегство.
Мирабо умер в апреле 1791 года. Проходит два месяца, и вот утром 21 июня 1791 года Александр Богарне…
Тут мы, простившись с Мирабо, впервые встречаемся, хоть и по касательной, с Наполеоном. Ибо Александр Богарне, который в тот день председательствовал в Собрании, а через три года сложил голову на гильотине, был мужем очаровательной креолки Жозефины Таше де ла Пажери, которой предстояло через несколько лет стать любовницей генерала Бонапарта, потом его женой и наконец императрицей Франции. Кто бы мог тогда предвидеть такое?
Итак, Александр Богарне, сохраняя внешнее хладнокровие, сообщил депутатам: «Господа, король уехал этой ночью. Перейдем к порядку дня».
Действительно, ночью королевское семейство бежало из Тюильри. Брат короля, граф Прованский, отправился в Бельгию, король – на восток, к верным войскам. Гувернантка королевских детей ехала с подложным паспортом русской графини Корф; королева исполняла роль ее компаньонки, король – ее лакея.
Надо сказать, что все бегство было организовано из рук вон плохо. Вот только один факт: по плану предполагалось, что с королевской семьей поедет гвардейский офицер, который будет исполнять роль какого-нибудь барона. Разумно, не так ли? Но гувернантка предъявляет свои права: она должна находиться при детях, чтобы их охранять. И король с королевой уступают: обойдемся без офицера, пусть едет гувернантка.
И все же бегство вроде бы удалось. В Париже началась паника. Не хотели верить, что король уехал. Обвиняли Лафайета (он был тогда очень популярен, а кто слишком популярен, тот за все и в ответе). Дантон в клубе якобинцев нападает на Лафайета: «Вы ручались, что король не уедет; значит, вы либо изменник, либо глупец, который ручается без достаточных оснований». Клуб кордельеров постановил, что Национальное собрание, провозгласив наследственность короны, предало Францию рабству, и потребовал республики.
Тем временем толпа шла ко дворцу. Выломали двери, чтобы осмотреть комнаты. Народ от ярости переходил к насмешкам. Сняли из спальни портрет короля и вывесили, как продающийся предмет мебели, на воротах дворца. Торговка фруктами уселась на постель королевы и продавала вишни, говоря: «Сегодня очередь нации повеселиться». На Гревской площади изуродовали бюст Людовика XVI. «Когда же, – кричали демагоги, – народ свершит правосудие над всеми этими бронзовыми и мраморными королями, над этими постыдными памятниками?!» Пале-Рояль решили переименовать – в честь все еще популярного герцога Орлеанского – в Пале д'Орлеан.
Журналист Фрерон, будущий монтаньяр, а потом враг Робеспьера и участник переворота 9 термидора, писал: «Он уехал, этот глупый и клятвопреступный король! Она уехала, преступная королева, соединяющая в себе распутство Мессалины с жаждой крови, присущей Медичи! Гнусная женщина! Позор Франции!»
