Вначале смущавшиеся друг друга, за столом они разговорились. Женечка-Колосок смешила их своим неистощимым аппетитом к варенью, и нельзя было не расхохотаться, глядя на ее рожицу, выпачканную густым сладким соком «северного винограда».
– Ты маленькая обжора! – шутила Анфиса. – Оставь хоть немного варенья для дяди Сережи.
– Ничего, пусть ест, ведь я не девчонка, – солидно заявлял семнадцатилетний боцман гвардии, удивляясь, что его называют дядей.
– Расскажите что-нибудь о море, – попросила Анфиса.
– Ну что – море! – неохотно отозвался Сережка. – Море как море: волны, качка, ветер, стужа, сухари, консервы…
– И никакой романтики?
– Почему? Романтики хватает.
– А в чем? Неужели в сухарях? – Она засмеялась.
– Во всем! Вот вы, Анфиса («Какое красивое имя!»), поставили самовар, заварили чай, сидите и пьете. А в море? На одном тральщике матроса за борт смыло, когда он попробовал чаю напиться…
– Как же это?
– А вот так: ветер десять баллов, палуба покрыта льдом, волны швыряют коробку с борта на борт, и к тому же леера срублены. Вот он, бедняга, пошел с чайником по палубе, его как подмоет волной за борт – и амба!
Анфиса промолчала, но лицо ее как-то затуманилось.
– Но это еще не конец истории, – улыбнулся Сережка. – Когда первая волна схлынула, вторая с другого борта подошла… Это мне рассказывали те, которые с мостика все видели… Подошла, грохнулась о палубу и этого матроса на корабль снова выбросила. Тут к нему подбежали, вытянули…
– И он остался жив?
– А что ему сделается? Руку вывихнул – и все! Сейчас опять на тральщике служит. Чай, я уверен, в любую погоду пьет.
– Нелегкая у вас романтика.
– Какая уж есть!
– Вот потому вы, матросы, и отчаянные все такие, – сказала Анфиса.
Этими словами она будто хотела напомнить ему о прошлой их встрече. Сережка двинул свои мохнатые белесые брови и сурово спросил:
– Вы мне так и не ответили тогда: сдали экзамен или нет?
– Сдала. С первого сентября уже занятия начинаются.
– И кем же вы решили быть?
– Штурманом тралового флота…
Сережка внимательно присмотрелся к девушке: круглое девичье лицо с широкими дугами бровей, немного курносый нос, гладко зачесанные каштановые волосы. Сама она невысокая, плотно сбитая, с короткими сильными руками и ногами; глаза смеются из-под бровей лукаво, будто дразнятся.
«И эта туда же, – ревниво подумал он, – в море…»
– А сколько вам лет?
– Мне?.. Восемнадцать.
«Старше меня на целый год, – мгновенно прикинул он и тут же решил: – Все равно я старше ее намного. С наше покачайтесь, с наше повоюйте, с наше покочуйте хоть бы год…»
– А что? – спросила она.
– Да так, ничего…
В открытое окно донеслись четкие всплески весел. Сережка выглянул.
Навигационный смотритель, сидя в рыскливом ялике, подгребал к берегу.
– Ого-гой! – крикнул Хлебосолов, заметив в окне Сергея. – Здорово, сынок!
Прогремела цепь прикола, и через минуту, пригибаясь в дверях, в горницу вошел старик. На нем была чистая косоворотка, слегка забрызганная морем, и штаны из чертовой кожи с большими заплатами на коленях.
– Что давненько не навещал нас? – спросил Хлебосолов, ставя в угол ведро с краской.
– Да все некогда, дядя Степа.
– Что так? А моя внучка уж не раз спрашивала о тебе.
– Дедушка! – вскрикнула Анфиса, вставая из-за стола.
– Да, говорит мне: «Дедушка, а дедушка, а скоро Сережа к нам придет?»
– Как вам не стыдно, дедушка!
– А что ты, внученька, – обиделся старик, – разве ж я плохое про тебя скажу когда? И наш Сережа – он тоже хороший парень…
* * *
Он вернулся домой поздно и долго стоял перед дверью, не решаясь позвонить. «Может, – думал, – лучше пойти ночевать на катер?» Но внутри квартиры раздались приглушенные голоса, и он нажал кнопку звонка.
К его удивлению, спать еще не легли. Мать, поспешно поцеловав сына, продолжала собирать отцу белье.
– Я тебе положу вот эту рубашку, – говорила она, – и этот свитер. Он, правда, старый, но теплее нового.
Отец сидел за столом, широко расставив локти, ел студенистую палтусину со сковородки, перед ним стояла пузатая стопка с недопитой водкой.
Оглядев сына светлыми, словно морской лед, глазами, он коротко спросил:
– Откуда?
– Гулял.
– Нашел время!
Допив водку, он сказал:
– Если будут письма, Иринушка, пересылай их на мою полевую почту.
– Уходишь? – спросил его Сережка, стягивая бушлат. – А куда?
– В Аддис-Абебу, – не улыбнувшись, ответил отец, и Сережка понял, что дальше спрашивать бесполезно.
Он раскрыл первую попавшуюся книгу, и, взяв со стола кусок черствого хлеба, стал усердно его жевать. В глаза случайно бросилась фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»
– «Война и мир», – вздохнул Сережка, закрывая книгу.
Порывом ветра распахнуло форточку, и отец нахмурился:
– Норд-ост идет. Достанется…
Мать поминутно убегала на кухню, возвращалась обратно.
– Ты носки вот эти возьмешь? – спрашивала она. – А мыло у тебя на шхуне есть?
Сережке вдруг стало обидно, что вот он пришел домой, а его словно не замечают. Почему так? И вообще все последнее время, после гибели «Аскольда», мать что-то стала уделять больше внимания отцу.
– А мы, – громко заявил он, – вчера с моря вернулись!
Отец отодвинул сковородку, стал набивать трубку:
– Ну?
– С моря, говорю, вернулись…
– А я вот иду. В полночь снимаемся. Да-а!
Он взял сковородку и ушел вслед за матерью на кухню, плотно затворив за собой дверь. Сережке впервые за все эти годы чего-то не хватало в этот вечер, и от этого становилось все тоскливее и тоскливее. «Если не уйдем в море, – машинально раздумывал он, – то Никольский отпустит на берег только в следующую субботу. Это сколько же дней мне ждать?..»
С кухни слабо доносились невнятные голоса, потом родители вернулись в комнату, и отец уже был в шинели.
– Пойдем, – сказал он, беря чемодан, – проводишь до шхуны.
– В порт? – спросил Сережка и стал быстро одеваться; ему показалось, что отец хочет поговорить с ним о чем-то.
Но они прошли несколько кварталов и все молчали. Два Рябинина – молодой и старший – шагали в ногу, плечо к плечу, наклоняясь против сильного ветра, и каждый думал о своем. Прохор Николаевич думал о том, что шторм придется переждать в бесполезном дрейфе, ибо вражеские субмарины уйдут спасаться от качки на глубину, а Сережка думал о том, что же все-таки хотел сказать ему отец, и еще вспоминал сегодняшний вечер в доме навигационного смотрителя.
«Она из Кадникова. Там, говорит, много садов, весь городок пахнет яблоками, и еще она сказала, что летом привыкла спать в саду…»
– Отец, – спросил он, – ты был когда-нибудь в саду?
– Однажды был.
– Расскажи, какие они?
Прохор Николаевич поднял воротник и, помолчав, сказал:
– Ну, сначала – забор. А за этим забором – деревья. И яблоки там, сливы… да! Пчелы летают…
– И все?
– Да, пожалуй, все…
«Как неинтересно, – подумал Сережка, – на картинках и то интереснее».
– А спать в саду можно? – спросил он снова.
– Где сады, там тепло – значит, можно!
Они остановились возле проходной конторы порта; Рябинин взял у сына чемодан, хлопнул его по плечу:
– Беги и… будь хорошим с матерью… Обожди, постой!
Сережка остановился. Отец снова раскурил свою трубку.
Помолчали.
– Воюем, брат? – неожиданно спросил отец, как-то весело подмигнув сыну глазом.
– Воюем, – отозвался Сережка.
Где-то выла сирена, грохотали якорные цепи, в темноте порта раздавались голоса: «Раз-два – взяли… еще – взяли!..»
– Да, – продолжал Рябинин, – а война того и гляди кончится… ты как думаешь?
– Конечно, кончится. Скоро.
– Вот и я так думаю, что скоро…
И, как-то неловко оттолкнув от себя сына, он закончил:
– Беги! И помни насчет матери. Она у тебя хорошая. Ну, а теперь – прощай!
Он шагнул в дверь и, подбрасывая в руке тяжелый чемодан, направился к причалам, где чернели устремленные к небу высокие мачты его шхуны. Сережка смотрел, как постепенно тает во тьме коренастая фигура отца, и в душе его что-то томительно ныло. Проглотив навернувшиеся слезы, он вдруг подумал: «Вот уйдет когда-нибудь и – не вернется… Война закончится, а мы с матерью все будем ждать и ждать его шхуну».
* * *
Дома Сережку уже ждала та же самая сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:
– Мама, ты не знаешь, о чем хотел поговорить со мной отец?
– Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?
– Да нет, так просто.
Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»
