В тот день я любовался собственной матушкой — я по сей день думаю, что ей очень шел офицерский мундир, к тому же я был поражен увидать ее без парика в одной треуголке. Она была по пояс окружавшим ее мужикам (латыши славятся ростом), а сапоги ее столь малы, что больше походили на детские, и я, разумеется, воображал, что когда капельку вырасту, матушка их мне подарит.
Восторг охватывал меня при виде того, как здоровенные дядьки слушаются мою матушку, когда она указывает куда им смотреть, и они все направляют туда свои трубы.
Матушка была — никудышной воякой, но у нее были знания и много здравого смысла. Наши думали драться по-старому, как было во времена Петра, или Анны. И только от матушки изумленные офицеры услышали, что шведы только что закончили перевооружение своих войск, что теперь у них уставы английского образца, что шведские унтера пользуются… нарезным оружием (правда — весьма дерьмовым), зато все шведы не меряют порох, но заранее фасуют его вместе с пулей в этакий бумажный кулек, который зовут — Hulsen. И вот эта вот "Хюльза" позволяет противнику достичь неслыханной скорости перезарядки мушкета…
Все, кто был тогда на сей лекции, ныне только крестятся и говорят, что если б матушки в тот день не было на бастионе — они бы со мной не беседовали. Ибо они вылезли б из рижской крепости (согласно исходному плану) и легли под огнем гильзовых мушкетов противника.
Я думаю это — Рок. Провидение. Шведы очень надеялись на внезапность и то, что русские не знают об этих сюрпризах. Видно Господу было угодно, чтоб Швеция проиграла войну. Ибо я просто не верю, что случайно бывает такое, что именно внучка создателя прусского абвера защитит диссертацию именно по пиротехнике и по своему роду занятий (и разговорам на кухне) будет наслышана обо всех этих новшествах.
Мало того, — вон сколько ученых дур наберется во всяком собрании. И что, боевой офицер станет слушать пред боем чье-то кудахтанье? Так случайно ли то, что матушка успела завоевать огромный авторитет в сей грубой среде, чтоб они просто захотели услышать то, что им говорил сам Господь?! Ибо вся разница в жизни и смерти для сих офицеров и состояла в том — услышат ли они матушкины слова, или — нет!
Случается на свете, друг Горацию, то, что не снилось нашим мудрецам…
Мы прибыли на бастионы и откуда-то принесли большую рельефную карту Риги. Я тоже подошел к большой карте, мне было интересно потрогать ее руками, матушка велела меня занять и отец дал мне подзорную трубу.
Я долго не знал, куда и зачем надо смотреть, — на этом берегу Даугавы кругом были поля и перелески и вместо того, чтобы смотреть на шведов, я разглядывал родную Даугаву, птичек в небе — я был дитя.
Тут за моей спиной застучали барабаны, загремели копыта и я увидал генерала Бенкендорфа на огромном жеребце впереди русского гарнизона города Риги. Помню, как тот спешился, матушка подбежала к нему и стала на пальцах что-то ему объяснять. Он выслушал ее, потом снял треуголку, перекрестился, оглянулся вокруг, увидел кресты ближней кирхи, встал на колени и перекрестился еще раз, а все русские последовали примеру.
Тут генерал увидал нас, подошел ко мне — подбросил в воздух так, что дух захватило, прижал к груди и сказал громким голосом:
— Остаешься за старшего. Матушку береги. И сестренку.
Отдал меня на руки Карлису, вскочил на коня и приказал открывать ворота, а все кругом закричали…
Обычно кричали "Виват" и "Хох", но на сей раз раздалось только жиденькое "Ура!" Дядя замер в своих стременах и обернулся. За ним следовала лишь русская часть гарнизона. Большая ж часть немецких баронов из Вермахта единой стеной стояли за спиной моей матушки и никуда не спешили.
Дядя мой побледнел, потом усмехнулся, подкрутил ус и сказал:
— Вот все и выяснилось. Желаю удачи вам, — господа "Наци"! Я пытался быть своим среди вас, но — видать не Судьба… Смотрите же, как подыхает русский Ванька-дурак!
Матушку всю затрясло от таких слов, она невольно схватилась за поводья дядиной лошади, но тот мягко, но верно разжал ее руку, а потом подмигнул и вроде бы как шутливо приложил палец к губам. Но матушка сразу опомнилась, дядя сам желал стать истинным внуком Петра Великого.
То, что случилось потом — плохо укладывается в голове. Дядя посадил своих людей в седла (благо они шибко освободились), велел играть всем атаку и вылетел первым из крепости под русским стягом.
Шведы не ждали от нас такой наглости. Они приготовились к инфантерской баталии с жаркою перестрелкой (латыши не любят ездить верхом) и лихой конный натиск застал несчастных врасплох.
Разумеется, первый же залп пробил бреши в русском отряде, но даже перезарядиться шведам не удалось. Тут же засверкали русские сабли, шведская инфантерия побежала и к ней на помощь появилась шведская кавалерия (самый дерьмовый у скандинавов род войск).
Наши сразу же "заломили" и шведскую кавалерию и понеслись за утекающими — добивать. В считанные минуты поле боя, покрытое трупами, осталось за нами, а гулянка унеслась куда-то в Курляндию.
(До сего дня я пребываю в уверенности, что лучшие стрелки в мире — мои егеря. А вот лучшие кавалеристы — конечно же, — русские!)
Кто-то на бастионе стал было сему аплодировать, но матушка сразу сказала:
— Что за идиотизм? Что за притча? Да неужто шведский король начал войну столь малыми силами?! Я думаю, — сие удар отвлекающий. Где-то сейчас движутся к Риге крупные силы… Давайте это обсудим.
Обсуждение было недолгим. Северные бароны были недовольны "Новым Порядком". Особенно тем, что их детей насильно забирали в ученье. То, что давешний противник кинулся улепетывать куда-то на юг, означало, что главного удара стоит ждать с севера.
А так уж сложилось, что главные рижские бастионы были на южной окраине. Северные ж бастионы были ветхи и не чинились с эпохи Петра. Выдержать в них большую осаду было просто немыслимо. Но не это самое страшное…
Не просто так в Риге стоял гарнизон русских! Ливонские немцы в массе своей поголовно больны "ливской болезнью", иль — "истинною куриною слепотой". И если при свете дня нет в мире лучше солдат, чем мои егеря, стоит сгуститься сумеркам — они встают лагерем, окружают себя тройным кольцом дозоров из латышей и ждут нового утра.
Позже я объясню суть и причины "ливской болезни". Здесь же должно вам доложить, что после убытия Бенкендорфа, Вермахт стал с ужасом ждать приближения ночи. Латышам же раздать оружие никто не решился, — интересно — как его потом собирать? Да еще в столь привычной к мятежу, да непокорству стране!
В тот миг офицеры так ничего и не решили. Матушка же забрала меня и мы поехали обратно домой…
На мосту через Даугаву матушка останавливает коня, слезает с него и, прихрамывая сильнее обычного, ходит по мосту взад-вперед. Порывом ветра с нее срывает треуголку, и кто-то бежит ее вылавливать из реки, но матушка отрицательно качает головой и садится прямо на грязные доски моста и неожиданно плачет. (Потом она объяснила, что вдруг убоялась выпавшей на ее долю ответственности. На бумаге-то все было просто… Верно сказано, написали на бумаге, да забыли про овраги, — а по ним ходить…)
Я тогда забираюсь к ней на колени и обнимаю. Она смеется сквозь слезы, а я пою ей колыбельную, которой меня выучил Карлис.
И вдруг — воспоминание на всю жизнь — глаза ее расширяются, становятся совсем безумными, и она кричит мне:
— Повтори, что ты сказал? Повтори сейчас же!
Я тогда страшно напугался и повторил слова колыбельной песенки о том, что "если детка не будет спать, придут серые волки, унесут ее и съедят"… А матушка вскочила на ноги, подняла меня на руках и сказала:
— Ну нет уж, мой латышонок, тобою они — подавятся. По коням.
В городе она приказала собрать всех, кого только можно, на Ратушной площади, и людей не пришлось звать — сами сбежались, как на пожар. Когда же народ собрался, матушка сказала, что Швеция, нарушив все договора, напала на нас без объявления войны. Насколько ей известно, многие наши бароны изменили своему Фатерлянду и переметнулись ко шведам в обмен на подтверждение их прав на беглых крестьян. А потом приказала ломать двери арсенала и призвала "Всех граждан вольной Риги — к оружию!
Я ничего не помню, что было дальше — в тот день на мое сердце выпало и так слишком много переживаний. Единственное, что я хотел бы добавить — слова песни, которую латыши сами придумали и сочинили в эту ночь. Она вышла не очень складно, но вот ее слова в переводе с латышского: "Глухой ночью волки ищут поживу и точат зубы. Но пока в Риге горит огонь и льется пиво, нам не страшны серые разбойники. Нальем же кружки и набьем ружья, а рижская Хозяйка поднесет Огоньку. Выпьем и выпалим, выпьем и выпалим снова. Наливай, Хозяйка! Поддай Огоньку, Хозяйка!
Со времен Томаса Бенкендорфа Рига была "Вольною". А по магдебуржскому праву беглый крестьянин, проживший год в "вольном городе", становился свободным.
