Андрей Остафьев был интересен Джейн Ди как источник информации, не более того.
И слава Богу, что московит вовремя понял это: не хватало только наделать глупостей от неразделённой любви.
А получение информации — процесс обоюдный, не так ли, сударыня? В конце концов, Молчана приставили к почтенному доктору именно для того, чтобы знать о нём всё. Поэтому Френсис Уолсингем требовал от нового сотрудника подробностей и деталей, даже самых незначительных. Видимо, важное дело задумывалось, и осечки с выбором кандидата быть не могло.
— Ты здесь уже пять недель, мой скиф, — шептала Джейн через поцелуи. — Не привык ли ко мне, не мечтаешь ли уже о другой? Не бросишь ли меня?
— Не покину, моя госпожа. Скоро доктору Ди придётся, по приказу её величества, собираться в дальнюю дорогу, и не только вам придётся его сопровождать, но и вашему покорному слуге.
— Только слуге?
— Вашему рабу, сударыня!
Как легко лгать женщине, когда её не любишь! И совсем не совестно отчего-то...
Вернувшись в сумерки домой, доктор Ди застал в библиотеке идиллическую картину. Его жена и соглядатай Уолсингема сидели в креслах, уже затеплив свечи, и читали.
— Что за вкус, сударыня, — поморщился доктор Ди, заметив в руках у жены «Мандрагору» Макиавелли. — Эта книга — не более чем пример, как отдыхает разум великих! Отвлекаясь от политики и интриг, синьор Никколо развлекал себя любовными играми...
— Хотите сказать, что для очищения от одной грязи необходимо выпачкаться в другой?
— Сэр Эндрю, вы кладезь парадоксов! Вслушайтесь, сударыня, вот пример настоящего христианского мировоззрения! Да-да! Ибо в любви нет иного, чем грязь! Светлые чувства — они только в семье, когда между супругами не похоть, но только долг!
Сэр Эндрю и госпожа Джейн с готовностью согласились с мнением доктора.
После чего Молчан, отложив «Элегии» Овидия (без латыни в Европе никуда), вежливо откланялся.
Но отправился не к Уолсингему, где письменный доклад и непременная личная беседа ожидались не раньше чем через неделю, а в таверну неподалёку, на Тернмилл-лейн, если быть точнее, в заведение под названием «Благочестивая Марта», со старой закопчённой вывеской и неброским фасадом.
В самый приличный бордель этого района.
Ну не может молодой здоровый мужчина без женщины так долго, вот вам правда жизни, госпожа Джейн Ди! Особенно — мужчина, которому шепчут множество ласковых слов, к которому прижимаются так тесно, словно и нет между телами одежд, а вскоре отпускают, одарив на прощание коротким небрежным поцелуем.
Андрей обязан следить за своим душевным спокойствием (работа!), вот и нашёл вполне разумный, с его точки зрения, выход.
Благочестивая Марта, хозяйка этого достойного заведения, всегда была рада таким посетителям, как Андрей, тихим и честно расплачивающимся по счетам. Заметив предпочтения молодого человека, Марта стала интересоваться, когда в следующий раз ожидать дорогого гостя, и придерживала для него одну и ту же девушку. На всю ночь, разумеется, и по особой цене, конечно — кто сказал, что гостеприимство не стоит денег?
Этим вечером Анарда, как и было условлено заранее, ждала прихода Молчана.
— Та женщина снова с тобой не осталась? — спросила она, открыв на стук дверь в свою комнату.
— Снова, — не стал спорить Молчан, снимая перевязь со шпагой и вешая её на настенный крюк.
Туда же отправилась и шляпа.
— Ты не выглядишь огорчённым...
— Страсть можно регулировать разумом, — проговорил Молчан, скидывая с помощью Анарды сапоги для верховой езды, удобные и для пешего передвижения по грязным улицам Лондона. — Главное — не потерять его. А Джейн... Она напоминает мне Химеру, описанную греческими и римскими авторами. Ты слышала о ней?
— Нет.
— Дикая коза, змея и львица. Можешь представить себе зверя, совмещающего в себе черты этих существ?
— Н-н-ет, наверное...
— Да, это очень сложно, признаю. Вот и стала Химера образом всего невозможного, меняющегося... Так и Джейн — то любящая и покорная, то чужая и далёкая...
— Может, она ждёт от тебя большего? Чтобы не скрывать больше любви, к примеру? Для тебя же служба важнее, чем она, не так разве?
Молчану нравилась Анарда. Уроженка одной из южных стран, Испании или Италии, невысокая, с глазами-оливами, налитым упругим телом, она разжигала желание уже одним своим присутствием.
Ещё больше она привлекала московита умом — жёстким и безжалостным. Мужским, как тогда считалось.
— Может, и ждёт. Но знаешь, что писал о Химере Вергилий? Что она сжигает своим дыханием любого, кто осмелится к ней приблизиться А мне ещё рано погибать.
— Почему же — рано?
— Может, потому, что провёл с тобой не все ночи, отведённые судьбой?
Анарда улыбнулась. Неярко, уголками губ. Работа в борделе отучала от излишних проявлений чувств; это не нравилось большинству клиентов, желающих одного.
Тела, но не души.
— Знаешь, что я подумал? Что мне нравится проводить с тобой ночи...
Молчан так и не смог привыкнуть к имени девушки, называя её более мягко и мелодично, как сам считал, — просто Нари. Не привык и к тому, что Анарда говорит о себе, как о мужчине. Однажды он поинтересовался, отчего так, и услышал в ответ:
— Как бы объяснить... Внутреннее содержание другое. Такая вот среднеполость получается — телом женщина, а умом... Соответственно, общаться с такими созданиями сложно, у них заклятия иные, чем у обычных девушек. «Ты та-а-кая необычная. Я тебя люблю!»... а им подавай информацию, новую или под новым утлом. И ум, — Анарда постучала по гриве густых рыжеватых волос, — такой, что обычной девушке иметь стыдно. Это очень долгая история, Эндрю...
Андрею нравились умные женщины. В этом с позиции шестнадцатого века было нечто извращённое, но Молчана подобное не смущало. Такие женщины могли дать большее, чем простые плотские утехи, большее для разведчика — могли поделиться информацией.
Нари тоже интересовал странный, по её разумению, московит, она впитывала подробности непростой интриги с женой доктора Ди, в обмен пересказывая занятные (и очень полезные, как думал Молчан) детали разговоров с другими клиентами.
Андрей поглядел на Анарду и отчего-то смутился.
— Не стыдись, — Нари сразу же отследила перемену в настроениях клиента. — Есть занятия более предосудительные.
* * * — Есть занятия более предосудительные...
Князь боярин Умной-Колычев говорил эти слова негромко и самому себе.
У крыльца Опричного дворца, перед которым стоял боярин, было непривычно пусто и тихо. Даже охрану отодвинули к въездным воротам, через двор, и Умной-Колычев оказался наедине с бронзовым двуглавым орлом, распластавшим крылья над крыльцом.
Орел опустил свои головы долу, словно стыдился происходящего за дверями. И князь Умной его вполне понимал.
Явившийся на Русь с очередным караваном английских купцов Елисей Бомелий, представившийся личным лекарем королевы Елизаветы, быстро нашёл дорожку к сердцу и уму царя Ивана, прочно перегородив её для остальных. И уж о чём там шептал он долгими зимними и весенними вечерами — то неведомо, но стал Иван Васильевич нелюдим, часто запирался с новым лекарем в дворцовой подклети, покраснел глазами, словно долго не высыпался.
Гнал от себя стариков, рассказывавших ранее сказки на ночь, а постельничий по секрету шепнул раз Умному, что государь часто и протяжно кричит во сне.
Потом к тайным сборищам стали привлекать новых участников. Так и сейчас — Умной-Колычев проводил к дверям дворца отца и сына Басмановых, ждавших после недавних казней на Поганой Луже лютого конца, а оказавшихся, что удивительно, ещё в большей милости.
Малюта, самолично открывший двери, впустил Басмановых, Умному же буркнул, не поднимая глаз, что тому не велено.
Вот и стоял боярин, не зная, как поступить. И войти нельзя, и удалиться, не выслушав нового повеления от царя, — тоже нельзя.
Нам же, читатель, всё можно! Скользнём сквозь дубовую дверь внутрь, промчимся скупо освещёнными проходами дворца, вырвемся снова на свежий воздух, во внутренний двор.
Туда, где в центре круга, составленного из опричников в монашеских рясах, стояли четверо.
Царь сильно сдал за полгода, прошедшие с похода на Новгород. Поредели волосы, сильнее вытянулась, поседела бородка, глубокие морщины прорезали щёки. Под глазами угнездились тёмные мешки. Но сами глаза горели всё тем же пламенем, что заставляло трепетать соседей Руси. Пламенем высшей власти, непререкаемой на Руси.
Басмановы были единственными, на ком не было монашеских одежд. Богатые кафтаны казались вызывающе-нелепыми среди тёмных ряс опричников, и отец с сыном беспокойно озирались, не понимая, на какое действо приглашены и что им в том действе уготовано.
