Эту проницательнейшую теорию Троцкий назвал „теорией перманентной революции”.
Отдельные большевики и меньшевики назвали её романтической. Ленин злобно напустился, что это — сумбур, абсурд, полуанархия. Парвус, напротив, подкрепил, написал к брошюре Троцкого предисловие. (Ум Парвуса хорошо использовать, но из-под него и вырваться нелегко.) А Милюков пустил словечко „троцкизм”. И оно привилось. (И очень лестно показалось Льву. И уж теперь-то он — навеки Троцкий!) Впрочем, Милюков объявил, что идея диктатуры пролетариата детская и ни один серьёзный человек в Европе её не поддержит.
Потрясающая весть о расстрелах 9 января Пятого года в Петербурге — застала Троцкого в Женеве. Вот оно, вот оно, началось! Глухая и жгучая волна ударила в голову: пришёл Час! И — мой час. И — ни минуты больше не оставаться за границей, нельзя опоздать! И — кинулись в Россию, Наташа вперёд, сам за ней, сперва в Киев. (В Вене узнали об убийстве великого князя Сергея! — скорей! скорей!)
Приехали — а никакой революции нет. Опять всё забыла и простила рабская страна? Несотрясённый обычный быт, и приходится по-старому скрываться, по подложному паспорту отставного прапорщика, несколько недель переходил с квартиры на квартиру, — то у трусливого адвоката, то у профессора, то у либеральной вдовы, даже и в глазной лечебнице в качестве мнимого больного.
В Киеве познакомился с молодым энергичным инженером Красиным, членом большевицкого ЦК, — решительным, с административными Ухватками, с широким кругом знакомств и связей, каких у подпольщиков не бывает, выдающийся реализатор, у него и тайная типография и изготовление взрывчатых веществ, закупка оружия, — разве такие люди есть у меньшевиков? Нет, надо объединяться, — и Красин тоже так думал. А вот — писать прокламации не умеет, Троцкий писал ему, и печатали. Красин же дал явку и в Петербург, да какую великолепную: на территории Константиновского артиллерийского училища, у старого врача (даже вот какие сочувствуют нам)!
Но ни в марте, ни в апреле 1905 революция так и не началась... А Наташу на первомайском собрании в лесу арестовали. Рано приехали? Рано. Какой порыв сорван! И Лев перебрался в безопасную Финляндию. Тут наступила передышка: напряжённая литературная работа, но и лесные прогулки. С мая по октябрь жил в отелях, — и жадно пожирал газеты, даже изучал их, малейший признак, — когда же проглянет наше?
А больше никто из эмигрантов и не возвращался в Россию. За границей же предполагался объединительный съезд, — но состоялся только большевицкий, названный Третьим. Красин ехал туда, и Троцкий внушил ему свои последние разработки: из теории перманентной революции практически вытекает, что временное революционное правительство пролетариата должно быть создано не после победы вооружённого восстания, а в самом ходе восстания. Деятельному Красину это понравилось, и он на съезде высказал от себя такую поправку к ленинской резолюции — и Ленин не смог возразить, попался.
Такой уверенный в прежние годы, — с начала революционных событий Ленин ослабел, уверенность свою потерял. Вот, не торопился ехать в Россию, сидел в эмиграции — из избыточной осторожности или даже трусости?
А в Финляндии — величественные сосны, неподвижные озёра и вот уже осенняя прозрачность. Троцкий перебрался ещё глубже в леса, в одинокий пансион с названием „Покой”, по осени пустующий. Вот уже выпал и ранний снег. Писал, гулял. А газеты приносили вести о начале стачки в России, вот и всё шире, перебрасывается из одних городов в другие. И вдруг — всеобщая! Как шторм ударил в грудь! Это — уже Революция! Стремительно расплатился с пансионом, заказал лошадь до станции — и уже летел навстречу, срывая пену с океанских валов. Всеобщая стихийная стачка, какой ещё не видел мир! — это и есть восстание пролетариата!
И в тот же вечер уже выступал в актовом зале Политехнического института. Революция — родная стихия, какой он жаждал всегда. Он знал, что создан только и именно для неё, без него — она и произойти не может! Он уверенно двигался в огромности событий — и кажется ясно предвидел завтрашний день. Он — вовремя оказался тут, как политический учитель рабочих масс, и легко принимал решения под огнём. Тут без него завязался внепартийный выборный от заводов рабочий совет — Троцкий мгновенно подхватил этот „Совет рабочих депутатов”. Тут же — струсивший царь выпустил манифест 17 октября. А 18-го Троцкий с балкона университета на Васильевском острове — рвал царский манифест и пускал его клочья по ветру: это — западня! это — лишь полупобеда, она ненадёжна! не примиряйтесь и не верьте царизму!
Не либеральная оппозиция, не крестьянское восстание, не интеллигентский террор, — нет, рабочая стачка впервые поставила царизм на колени! Теория перманентной революции вот уже выдержала первое большое испытание: перед пролетариатом открывается самому провести революцию и уже сейчас брать власть!
И Троцкий кинулся в руководство Советом. И одновременно писал, писал — сразу в три газеты. (Жил под одной фамилией, в Совете на всякий случай выступал под другой, а уж писал под третьей, как Троцкий.) Тут — приехал и Парвус, присоединился к руководству Совета (но он — не вождь!), с ним вместе забрали в руки маленькую „Русскую газету”, нашли деньги, подкинули её тираж выше 100 тысяч. Тут меньшевики задумали, в подражание левой Марксовой „Новой рейнской газете”, выпускать „Начало”, — успевал обильно писать и у них. (Приехал и Мартов, вёл газету, — но то ли в неврастении, в психической усталости, каждое событие повергало его в растерянность, — нет, и он не вождь.) И ещё Совет выпускал свои „Известия”, — писал Троцкий и там. И ещё успевал писать — воззвания, манифесты, резолюции... вертелся в водовороте, и сам же его создавал, — родная мятежная стихия!
Сила Совета была в его беспартийности — как бы самодеятельность масс! А Ленин был сперва против: будет конкуренция для партии. Потом большевики увидели свою ошибку и тоже потянулись в Совет — и теперь требовали, чтоб он подчинялся с-д партии... (Ленина долго не было, большевики без него мотались беспомощно, он приехал в ноябре, уже после объявления амнистии, и не мог найти себе места в революции, и теперь выглядел ощипанным, совсем не тем „кандидатом в Робеспьеры”, как предсказывал Плеханов.)
Случилось так, что на пару дней раньше, чем Троцкий приехал из Финляндии, Совет уже избрал своим председателем Хрусталёва-Носаря. Но это была ничтожная фигура, а все важные решения Совета формулировались Троцким, им же вносились сперва в Исполнительный Комитет, потом от его имени в Совет. И все главные (картинные!) речи произносил в Совете он: „Рабочий класс на кроваво-красных стенах Зимнего дворца кончиком штыка напишет свой собственный Манифест!” (Пора начинать всеобщее восстание! С трибуны Совета потрясали револьверами, финскими ножами, проволочными петлями.) А после ареста Хрусталёва создали президиум из трёх лиц, а его председателем — Троцкий же. Взоры всей России — на петербургском Совете, едва ли не сам Витте считался с Троцким как с равным. Тут (по совету Парвуса) — издали оглушительный Финансовый манифест, — лишаем денег трон Романовых! (Идея в том, что и не только на сегодня, но и после революции никаких долговых обязательств Романовых победоносный народ не признает, не давайте им взаймы никто!) И — подошёл конец 52-дневной эпопеи Совета, ясно стало, что — теперь не простят, перехватают всех. Отряд вошёл в зал арестовывать в момент, когда Троцкий вёл собрание. Он — долго не давал офицеру даже прочесть приказ об аресте, затем не давал осуществить его: „не мешайте оратору!”, „покиньте помещение!”. А потом, уже с хор, кричал: „Оружия врагу не сдавать!”— и члены Совета портили своё оружие, стуча металлом о металл, — зубовный скрежет пролетариата!
Таких картин — история не забывает! — рядом с братьями Гракхами! рядом с парижскими коммунарами!
А почему революция не смогла победить? Потому что крестьянство — это протоплазма, из которой лишь дифференцируются классы общества. У крестьянства — локальный кретинизм: у себя дома, рядом, — он барина громит, но не понимает, что этого мало, что надо громить и всё государство сразу! Нет, надев солдатские шинели, крестьяне расстреливают рабочих.
Эту свою вторую тюрьму Троцкий переносил гораздо легче. Немного „Крестов”, немного Петропавловки, а остальное время Дом предварительного заключения — сюда приходят адвокаты (и в своих портфелях выносят на волю тюремные рукописи), можно было вернуться к боевой публицистике. С таким рвением писал, с утра до вечера, что прогулки во дворике казались досадным отвлечением. Сразу написал целую книгу „Россия и Революция”, очень одобренную большевиками, в ней ещё развивал и защищал теорию перманентной революции, вот только что досадно упущенной из рук. Писал памфлеты в защиту декабрьского вооружённого восстания в Москве, Петербургского совета, против либерализма, „П.Б. Струве в политике”, камера превратилась в библиотеку натащенных с воли книг, занимался и теорией земельной ренты. Режим в тюрьме был самый свободный, камеры не запирались, не мешали обмениваться рукописями, с воли от общества лились к арестованным цветы, цветы и коробки шоколадных конфет. В тюрьме, как и на воле, горячо обсуждалась 1-я Дума. Троцкий сперва тоже был за бойкот её, но потом восхищался её звонкой непримиримостью, а после разгона её — признал ошибку бойкота. (А Ленин — и тут не признал, хотя 2-ю Думу большевики уже не отвергали, пытались попасть.)
