После того как он исчез за волнорезом, Яшмин прошлась по Рива Карчиотти, нашла местечко, закурила, развалилась в кресле и, механически улыбаясь, смотрела на движущуюся картину улицы. Кошка следовала за ней до ее комнаты и не захотела уходить. Она назвала ее Киприанной, и вскоре они стали близкими друзьями.
Однажды, когда подул ветер бора, Яшмин, просто для укрепления сил, вернулась к своей старой Дзетамании. Она вспомнила, что Литлвуд, воевавший с упорной леммой однажды зимой в Давосе, когда неделями дул фен — антипод боры, ветер столь сухой и теплый, что в некоторых регионах Швейцарских Альп его называют «сирокко», сообщал, что в день, когда ветер не прекращался, решение снизошло на него, словно по мановению волшебной палочки. И в этом не было никаких сомнений, поскольку бора, известный в этих краях как «ветер мертвых», спускался с Карста, дул без перерывов достаточно долго, он тоже — с необходимым изменением знака — повлияет на математический ум, поскольку доли мозга, отвечающие за такого рода вещи, начнут расслабляться, и странные, даже парадоксальные мысли, начнут приходить откуда-то из-за границ повседневного сознания, нечто похожее сейчас происходило с Яшмин. На мгновение проблема озарилась абсолютной ясностью, это было нечто столь же очевидное, как Формула Римана, нет, что-то, частным случаем чего была Формула Римана — она поняла, почему Риман предполагал, что половина — это действительная часть каждой æ(0), почему ему это было необходимо в той точке размышлений...она погрузилась в свое прошлое, преследовала свое старое «я», подошла к нему почти настолько близко, что можно было к нему прикоснуться, а потом, конечно, всё снова исчезло, и она тот час же расстроилась из-за потери шляпы, улетевшей и присоединившейся к сотням других, мигрирующих куда-нибудь в более южный климат, на какой-то тропический курорт шляп, где они смогут провести несколько недель шляпного сладкого безделья, dolce far niente, отрастить новые перья, позволить вернуться старым цветам или найти новые оттенки, лежать и грезить о головах, которые Судьба предназначила им в качестве объекта украшения...Не говоря уж о необходимости держать манто, чтобы оно не превратилось в некий анти-парашют, пытающийся свободно поднять ее с тротуара. Она стояла, не веря, прическа становилась всё более лохматой, волосы горели мокрым темным сиянием, улыбка, в которой было больше раздражения, чем недоумения, направлена в сторону приближающегося с Адриатики северного ветра, который на мгновение, благодаря этой дерзкой гипотезе, выкрал ее и унес в туман, куда бы это ни могло завести, и она представила, что, пожалуй, на этот берег можно приходить ради его ветра, подобно тому как туристы посещают водолечебницы ради чудодейственного источника возвращения молодости.
И, конечно же, именно в этот момент она встретила Владо Клиссана, который шел, шатаясь, к тому же, что и она, дверному проему. Бора, словно его соучастник, поднял ее юбки и исподнее, но выражение ее лица не изменилось: словно античная богиня явилась в облаке креп-лиссе, он тут же протянул руку и схватил ее между голых ног, раздвинувшихся еще, почти рефлекторно, одна нога поднялась и начала скользить вдоль его бедра, прижимая его плотнее, в то время как она пыталась удержать равновесие, стоя на другой ноге на адском ветру. Ее растрепавшиеся волосы хлестали его по лицу, его член выпростался под дождем и дебоширил, этого не могло происходить, она лишь мельком видела его лицо, его улыбка была свирепой, как буря, он разорвал тонкий батист ее панталон, она чувствовала каждую отдельную секунду его входа и пенетрации, с ее клитором обращались прежде незнакомым способом, не грубо, в общем-то, довольно обходительно, вероятно, это был угол...но как она в такой момент может думать о геометрии...но если она не найдет опору, куда их таким образом отнесет? В море. Над городом прямо в древний Карст. Над Карстом к воротам виноградника, в осмиззу, где накрыты столы с блюдами и винами, огни Триеста вдали, вино древнее Иллирии, безымянное, отделанное ветром, эфирное в своем отсутствии цвета. А поскольку на этом побережье вино никогда не было просто вином, так же, как политика не была просто политикой, можно было почувствовать еще не раскрытые нотки искупления, обратного хода времени, нежданного содействия.
— Я ждал тебя здесь. Лейтвуд дал мне твой адрес.
— Он сказал, что ты...
Ее ресурсы поддержания беседы иссякли. Хотелось ли ей когда-нибудь столь сильно смотреть в глаза мужчины? Что это было? Владо не был заменой Киприана, нужно быть честной с собой — какой-то отчаянный срыв из-за отъезда Киприана, хотя она сделала всё возможное, чтобы уговорить его остаться...
Не совсем «Отель де Виль», но спала она очень крепко. Гостиницу, кажется, окружали трамвайные пути, и шум, ну, не то чтобы не смолкал — были промежутки между движением трамваев, но их нельзя было предсказать, как ей казалось, даже с помощью математики. Но это была кофейная столица Австрийской империи, если не всего мира, и она никогда не находилась от противосонной жидкости на расстоянии, превышающем полквартала, так что ей удавалось выдержать большинство дней, не впадая в чрезмерное оцепенение, постоянно пытаясь избежать того, что в ее сонном параноидальном состоянии казалось ей преследованием.
Владо, непредсказуемо уезжавший и возвращавшийся в город, появлялся в дверях, кажется, лишь тогда, когда ее хотел, а хотел он ее, оказывается, часто. Разве может девушке это не польстить? Очевидно, это не могло быть так просто, как желание, не так ли, но это не был и точный протокол ухаживаний, требующий назначать свидания заранее. Она научилась узнавать его шаги на лестнице без ковра — среди бычье-слоновьего грохота шагов матросни, надменно крадущихся шагов купцов-волокит, маршевого шага австрийских военных, каждый из которых настаивает на своем превосходстве, нельзя было не узнать шаги Владо, чувствительное крещендо его не менее пылкого приближения.
Она уже успела услышать сквозь стены достаточно, чтобы узнать: когда у кого-то оргазм на хорватском, кричать надо «Svr šavam!», хотя не всегда помнила, в этой ситуации память часто выключалась.
У Владо было жилье в Венеции, несколько комнат в Канареджио, в старом гетто, гнездышко среди евреев, тянувшихся к небесам этаж за этажом...его адрес практически невозможно было узнать. Она почему-то всё чаще оказывалась здесь. Я превращаюсь в еврейку, думала она, весь этот венский антисемитизм воскрешает в памяти то, что больше всего ненавидит, как странно...
— Не знаю. Я ожидала лошадей, увоза в горы Велебит, волков ночью.
Он притворился, что думает об этом.
— Ты не
