на Базаре кто-нибудь обязательно не выдерживал и высказывался насчет австрийского произвола.
— Вена, должно быть, больше не довольствуется фланирующей «оккупацией», которую начала в 1878 году, принеся нам благословения австрийского прогресса — железные дороги, проституцию, ужасную мебель...
— Агенты иезуитов повсюду, пытаются всех нас обратить в католичество.
— ...до сих пор всё это было иллюзией, неким мягким помешательством, поскольку мы оставались частью Турции, каковой всегда являемся.
— А теперь безобидная фантазия Австрии превратилась в острую суицидальную манию. Эта «аннексия» — смертный приговор Габсбургам.
— Возможно, и всей Европе...
И так далее. Тишина, как бы ее ни приветствовали, нарушила бы негласный Закон Кафе, гласивший: здесь никогда не должны прекращать тараторить, независимо от темы. Голосов было вдоволь, это осеннее крещендо опасности летело над долинами рек, следовало за поездами и горными дилижансами, изводящее, умоляющее, тревожащее — влетало, чтобы напомнить местным жителям и туристам, каким эксцентричным, легко возбудимым и резким был национальный характер...выкрикивало «берегитесь, берегитесь любовника, не спавшего всю ночь рядом с девушкой, которую он жаждет и которая не сопротивляется. Берегитесь «Черной руки» и горячих голов Македонии, берегитесь даже карт Таро, которые цыгане раскладывают ради денег или праздного любопытства, берегитесь потайных уголков Военного Казино и звучащего там шепота».
А вскоре откуда-то из города, быть может — со склонов холмов, где жили Магометане, или из-за изгибов реки грянул взрыв. Не слишком близко — почти чужеземный, почти высказывание на чужом языке, который до сих пор никто не удосужился выучить...
Хотя Данило Ашкиль носил турецкую феску, когда того требовали обстоятельства — в Боснии феска была сродни чадре символом покорности, а ее ношение — ценой ведения бизнеса, он был потомком Евреев-Сефардов, за триста пятьдесят лет до того сбежавших от Испанской Инквизиции и со временем осевших в Салониках, которые уже тогда, несмотря на то, что принадлежали Турции, являлись общепризнанным центром гостеприимства для евреев в бегах. Данило вырос в довольно респектабельной семье, но вскоре попал в водоворот общения с дервишами, игроками и курильщиками гашиша, попадал в обычные неприятности, но в итоге оказалось, что он испытывает повышенное чувство социальной ответственности по отношению к своим родителям, которые отправили его в Сараево к Боснийской ветви семьи в надежде, что преданность родственников работе и их набожность поможет ему очиститься. Впрочем, оставаясь верным своей судьбе, он вскоре оказался на улице, он еще в раннем детстве научился передразнивать смешение языков, в котором ему приходилось вращаться в течение дня, таким образом, к отрочеству освоил не только итальянский, турецкий, болгарский, греческий, армянский, арабский, сербо-хорватский и румынский, равно как и особый еврейско-испанский диалект, известный под названием Юдезмо, но и в случае необходимости мог сойти за носителя того или иного языка, во всяком случае, не желая опровергать это впечатление. Задолго до Австрийской аннексии его лингвистические способности и дар просачиваться во все слои общества привлек к нему внимание Эвиденцбюро. Для разъездных агентов всех Сил он стал единственным необходимым человеком на Балканах, которого обязательно нужно навестить. Но теперь он был в опасности, именно Киприану и Бивису выпало позаботиться о его безопасности.
Данило договорился встретиться с Киприаном в кафе прямо у Замка, увидел бледного юношу-сибарита, чья несомненная английская университетская скука лежала под слоем жизни в Вене и на побережье Адриатики. Также он отметил неправильное восприятие истории, распространенное среди офицеров по работе с агентурными источниками, учитывая необходимую для них погруженность в текущий момент. Значит, именно к истории — патологии Времени — ему нужно обратиться в первую очередь.
— Знаю, для англичанина это сложно, но попытайтесь на мгновение представить, что на севере от сорок пятой параллели нет никакой истории, исключая лишь наиболее ограниченные и банальные ее проявления. То, что Северная Европа считает своей историей, на самом деле абсолютно провинциально и представляет ограниченный интерес. Различные виды Христиан убивали друг друга, вот и всё. Власти Северных стран больше напоминают чиновников, которые манипулируют историей других народов, но не создают свою собственную. Они спекулируют историей, жизни — их условные единицы. Жизни, которые проживают, смерти, которые умирают, всё, что состоит из плоти, крови, семени, костей, огня, боли, дерьма, безумия, опьянения, видений, всё, что постоянно происходит здесь — вот настоящая история.
— Теперь представьте, что история соотносится не с Лондоном, Парижем, Берлином или Санкт-Петербургом, а с Константинополем. Война между Турцией и Россией становится переломной войной девятнадцатого века. Благодаря ей появился Берлинский Трактат, в результате подписания которого начался нынешний кризис, и кто знает, какие более темные трагедии ждут нас в будущем. Со времен той самой войны Австрия представляет, что было бы, если бы турки были ее друзьями. Немцы ездят сюда на экскурсии и восхищаются, какое тут всё Восточное: «Смотрите! Сербы и Хорваты носят фески на белокурых волосах! Голубые глаза рассматривают нас из-за Мусульманской чадры! Невероятно!». Но, как вы уже, вероятно, заметили, на Баллхаузплатц отчаянно боятся. Они приезжают в город, эти столь практичные и исполненные уверенности дневного света люди, но при этом вы можете посмотреть на них и увидеть, как они провели ночь, они чувствуют какое-то брожение во тьме, формы и массы, поскольку возвращаются древние кошмары, снова неукротимые орды Мусульман движутся на запад, чтобы вновь собраться у ворот Вены — неважно, что она уже много столетий не укреплена, старые склоны застроены государственными учреждениями и буржуазными домами, в пригороды войти столь же легко, как в любую австрийскую шлюху — это не может быть правдой, Господь не допустит, но вот они уже на расстоянии часа езды, и какая первая мысль придет им в панике в голову? Они повернутся и проглотят Боснию. Да, это всё решит! Нам остается только ждать в зимних сумерках первого весеннего грома.
Киприан терпеливо слушал. Бивис пришел, откинулся на спинку кресла и мрачно задумался, несомненно, о своей Англо-Славянской инженю. Когда Данило сделал паузу, чтобы выпить раки, Киприан кивнул и сказал:
— Предполагается, что мы вас вывезем.
— А Вена...
— Они узнают не сразу.
— Довольно скоро.
— К тому времени мы уже уедем.
— Или будем мертвы.
— Мы доедем по узкоколейке в Боснийский Брод, там пересядем и вернемся через Загреб в Триест.
— Довольно очевидный пропускной пункт, да?
— Именно. Последнее, что им может прийти в голову.
— А...сколько таких доставок вы совершили?
