И вот дочурка Соликовского полила на эти кулаки воду. Он издал какой-то урчащий звук, намылил ладони, и крикнул так громко, что стоявшие на крыльце полицаи вздрогнули:
— Давай лей!
Дочурка вновь полила. Вода, стекая с кулаков Соликовского на землю, становилась настолько пропитанной грязью, потом и кровью, что её уже можно было назвать ядом.
На земле у крыльца, где каждодневно умывался Соликовский, умерли и цветы и даже неприхотливые степные травы.
Следом за Соликовским умывался Захаров, и с его рук тоже стекала смешанная с грязью и потом вода. Но и Захаров, так же как и его начальник, никак не мог отмыться до конца, и последние упавшие с него капли были настолько же пропитаны ядом, как и первые.
Но всё же они решили, что умылись дочиста и, вполне довольные собой, проследовали в дом занятый Соликовскими.
* * *
Супруга Соликовского уже расставила на столе кушанья, налила в стаканы самогон, а дочурке своей — молока.
Все уселись. Но тут в приоткрытую форточку ворвался пронизывающий до кости порыв ледяного ветра. Соликовский замысловато выругался, а потом заорал на свою дочурку:
— Окно закрой!
Дочурка закрыла окно. Стало совсем тихо. И вдруг упала с полки оставшаяся от прежних, а теперь уже скорее всего казнённых хозяев книга.
На этот раз уже сам Соликовский поднялся, и медленно прошёл к полке. Каждый его шаг отдавался таким скрежетом, что, казалось, весь этот пустой дом рухнет.
Он поднял упавшую книгу, поставил её на место, и сказал своим сиплым голосом:
— Ветра нет, а книги падают…
И опять, по привычке своей, выругался. Затем вернулся к столу, и уселся на прежнее место.
Там с силой, будто боясь выронить, обхватил кружку с самогоном, и проговорил медленно:
— Ну с богом…
— С богом, — подтвердила его супруга.
— Ага! — хитро сощурил свои маленькие глазки Захаров.
Они выпили. Дочурка начала булькать в свою кружку с молоком, и Соликовский сказал ей:
— Перестань булькать.
И его дочурка перестала булькать.
— Ну как? — спросила Соликовская.
— Хорошо, — ответил Захаров.
— А я сегодня с полицаями по базару прошлась, — сказала Соликовская.
— Ну и как? — спросил Соликовский.
— Здесь очень много вещей. Но в основном всё дешёвые вещи. Я кое-что, впрочем, присмотрела. Купила.
— Дура. Нужно не покупать, а конфисковывать. На это у нас есть все права.
— Ага! — кивнул, ухмыляясь, Захаров.
Соликовская говорила:
— А, между прочим, там колбасу в одном месте продавали. Вкусная колбаса. Вон лежит.
— Вкусная, — подтвердил Захаров, откусывая большие куски жирной колбасы.
Затем Захаров выпил ещё одну кружку самогона и рассмеялся.
— Чего? — спросил Соликовский.
— А сегодня забавный такой случай был. Значит устроили очную ставку этому партийному, как его зовут там запамятовал… с этим… в общем, привели сначала одного, а потом второго, которого тот первый узнать должен. Точнее второго не привели, а притащили. Ну вот я того второго на первом допросе видел, а теперь и сам бы, если бы даже и захотел, не узнал. Понимаешь: мясо, кровь и кость сломанная из груди торчит… Как же, спрашивается, тот первый мог его на очной ставке узнать. Вот я сейчас и вспомнил! Смешно…
— Дурни! — заорал уже пьяный Соликовский. — Ведь он так раньше срока сдохнет! Бить тоже надо со знанием дела, чтобы он и через две недели и через месяц жил. Ты расследование по этому делу провёл?
— Ага, ага, — кивнул Захаров.
— Ну и что же?
— Подтынный с этим… с Плохих постарались. Они значит, поспорили, сколько можно бить коммунягу до тех пор, пока он и водой облитый стонать перестанет. Ну перестарались, глаза ему выбили… Но он ещё живой — сам проверял… Ещё может говорить, и мы его разговорим. Подлей-ка мне…
Соликовская подлила Захарову и своему мужу самогона и спросила:
— А девки у вас сейчас содержатся?
— Не, — покачал головой Соликовский, — точнее содержатся, но не по политической линии. На них усиленных допросов не применяем. Только орём. Они от матерка то батеньки быстро ломаются.
— Ну а как попадёт политическая девица к вам — скажешь мне?
— Ну скажу, а чего?
— Тоже хочу посмотреть как вы её мутузить будете. Это ж забавно. Пищать будет…
— Папа, а мне можно посмотреть? — спросила дочурка.
— Сиди! — захохотал Соликовский, и, дыша спиртным перегаром, обратился к Захарову. — Гляди какая растёт, а?
— Бедовая! — засмеялся Захаров. — Такая своего не упустит…
— И мужика себе хорошего подберёт, — говорил, вновь выпивая самогон, Соликовский.
А его жена, глядя спящими глазами на своё порождение, сказала сладострастным голосом:
— Вот война закончится. У нас много вещей будет, и у её мужа делового тоже вещей должно много быть.
— А как же! — шумно захрустел солёным огурцом Соликовский.
— Чтобы и колбаса хорошая и водка всегда в доме были! — дополнил Захаров.
— А то что ж! Ведь мы этих гадов красных били, добро своё у них отбирали, так пускай и дочурка себе такого же подыскивает, — рассудил Соликовский.
— Да, да. Это в первую очередь, чтобы вещей много было. Достойного хозяина найдём. Очень богатым должен быть, — скороговоркой проговорила Соликовская.
А к Захарову Соликовская обратилась с такими словами:
— Ты бы и себе женку нашёл. Ты ж мужик дельный.
— Да — у меня много вещей. Но мне жена пока не нужна. Я жёнок так к себе вожу. Понимаешь: у меня рядом с кабинетом есть ещё маленький закуток с лежаком. Ну, какую бабу в полицаю не приведут, та считай моя. Что хочу с ней то и ворочу…
— Ты смотри у меня! Так не балуй! — шутливо погрозила своему мужу пальцем Соликовская.
Соликовский выпил ещё самогона, и вдруг ударил по столу своим огромным кулаком. Он прорычал:
— Вот я ж её с-сучку не люблю… Понимаешь ты… — он с силой ткнул в плечо Захарова кулаком. — Не л-люблю с-сучку эту… с-сучку… Но не изменяю ей… Потому что так надо… С-сучка… Потому что чистота должна быть… Вот у моего батяни в мазанке грязь была… и мамаша к себе водила — с-сучка мамаша… А вот у меня чистота и порядок. И вот люблю её. У-у с-сучка.
— Любит он меня, — подтвердила Соликовская.
— Хорошо у вас, — сказал Захаров и сделал несколько глотков из горла.
Опять упала с полки книга.
Поздно вечером Витя Третьякевич осторожно постучал в ставни к Лукьяченко. Тот, выглянув через проделанный им глазок, распахнул ставни, и, широко улыбаясь, воскликнул:
— Ну, наконец-то!
Витя быстро оглянул улицу, ловко перескочил через подоконник, и уже находясь в комнатке, шепнул своему младшему товарищу:
— Ты бы потише. Ведь я же уже говорил про элементарные приёмы конспирации. А вы всё ещё как дети.
Лукьянченко смущённо вздохнул, плотно закрыл ставни, и зажёг лучину. Витя Третьякевич смотрел на него, и понимал, что перед ним действительно ребёнок, ведь Витьке Лукьянченко только исполнилось пятнадцать.
Третьякевич спросил сурово, по-военному:
— Тюленин к тебе не заходил?
— Не-а, — покачал головой Лукьянченко. — Мне он поручил листовки писать, а сам, скорее всего с Дадышевым и Радиком Юркином отправился в степь, на места прежних боёв, оружие искать. И даже не знаю, когда вернётся…
Лукьянченко вздохнул, и уставился своими мягкими, виноватыми глазами на Виктора, словно бы вопрошая его: «Ну, что я ещё сделал не так? В чём провинился?»
И тогда Третьякевич смягчил свой голос, и произнёс:
— Ладно, ложись спать.
— Да, конечно. Я опять на полу себе постелил, ну а ты — ложись на кровать.
— Нет-нет, ты ложись на кровать и спи. У тебя вон уже синяки под глазами. Выспаться тебе надо. Ну а я пока что посижу здесь… Многое мне обдумать надо.
И вот Лукьянченко улёгся на свою кровать, и сразу заснул безмятежным и глубоким, полным сказочных видений сном ребёнка. Ну а Витя Третьякевич остался сидеть за столом.
Некоторое время он смотрел на изящный огонёк лучины, который плавно извивался перед ним. А затем Витя достал из кармана маленький, и уже изрядно потрёпанный блокнот, и начал писать своим стремительным, но аккуратным почерком.
Он часто останавливался, перечитывал написанное, вычёркивал слова, которые казались ему лишними, заменял им более яркими выражениями, а затем продолжал свой творческий процесс.
Витя Третьякевич составлял клятву для вступающих в ту организацию, которая пока что оставалась безымянной…
* * *
Солнце только поднялось над краешком степи. Только его спокойные, но вместе с тем и страстные лучи, пройдя среди шахтенных терриконов, коснулись, наполняя живительными красками кроны не столь уж частых деревьев Краснодона, а на ещё безмолвных улочках этого городка появились заспанные полицаи, которые передвигались небольшими, невнимательными группками. Они бы ещё долго спали, так как томило их выпитое накануне, но приказы начальства, а также и память о молотообразных кулаках Соликовского, которые они видели хотя бы и издали, заставляли их делать этот стандартный обход.
