И когда конунг повернулся и пошел дальше, она заметила среди его свиты Кальва; и ее обрадовало то, что Кальв шел рядом с королем.
Но один человек в королевской свите остановился и оглянулся. Его глаза искали глаза Сигрид, и когда их взгляды встретились, он долго смотрел на нее, а потом перевел взгляд на Сунниву.
И тут он шагнул к ним…
Сигрид тут же отвернулась, взяла дочь за руку и побежала с ней домой.
Оставив Сунниву дома, она отправилась в церковь и стала молиться на коленях.
Потому что, несмотря на то, что прошло столько лет, несмотря на то, что она сама убеждала себя в том, что уже стара, в свои сорок шесть лет она не могла отрицать того, что чувствовала в себе жар под взглядом Сигвата Скальда.
Через несколько дней в Каупанге произошло нечто такое, что заставило всех говорить об этом несколько недель.
Хорек из Тьотты, женатый на Рагнхильд, сестре Кальва, прибыл в город, чтобы переговорить с конунгом.
Хорек был одним из тех, кто был решительно против святого Олава; он был недоволен королевским приговором в деле, касающемся одного из его соседей. Олав вынес приговор в пользу соседа — этого соседа звали Гранкеллем — и многие, кроме Хорека, считали, что король неправ. И Хорек отомстил за это, устроив в усадьбе Гранкелля пожар.
Впоследствии он вместе с Кальвом и Туриром Собакой стал во главе крестьянского войска в Стиклестаде.
Сын Гранкелля, Осмунд, был теперь у короля Магнуса. И когда Осмунд Гранкельссон увидел, что с пристани поднимается Хорек, он не стал медлить; схватив топор, он выбежал наружу.
— Теперь я отомщу за убийство моего отца, — сказал он.
Но король, игравший в тавлен с одним из своих приближенных, сказал, будто бы обращаясь к своему сопернику по игре:
— Не хочешь ли взять мой?
Осмунд понял смысл этих слов и взял королевский топор, который был тяжелее и острее его собственного. И он убил королевским топором Хорека.
Всем было ясно, что сыновья Хорека не замедлят потребовать выкуп за своего отца…
Но находились и такие, кому это не понравилось. Перед тем, как отправиться домой из Гардарики, король поклялся в том, что никто из тех, кто выступал в свое время против Олава, не пострадает, пока будет верен ему, конунгу Магнусу. И как быть с правами и законами, если сам король с такой легкостью нарушает клятву?
Те, кто сражался на стороне бондов при Стиклестаде, видели будущее в мрачных тонах.
Придя домой после убийства Хорека, Кальв напился до бесчувствия; такое с ним в последние годы бывало редко. И в сказанных им словах было мало здравого смысла.
Он бормотал что-то о Магнусе и о нарушенной им клятве. И уже будучи в постели, он так громко бранил Эйнара Тамбарскьелве, что Сигрид пришлось положить ему на лицо подушку, чтобы никто не слышал его слов. Но последние слова, сказанные им перед сном, засели у Сигрид в памяти.
— Вряд ли он высоко ставит меня, если позволил убить моего шурина, — донеслось из-под подушки.
Сигрид не могла заснуть; она встала с постели и села на скамью рядом с почетным сидением.
Зал был освещен только светом летней ночи; она ясно видела спящих на скамьях людей. Но ей показалось, что драконы, вырезанные на столбах, угрожающе смотрят в полумраке на спящих.
Она сидела и смотрела на остывший очаг и закопченые камни, вспоминая, как в нем горел огонь и как они разговаривали тут… И мысли ее бежали дальше, к другому огню и другим беседам; слова Кальва разбудили в ней воспоминания о том времени, которое, как она полагала, было уже позади. Ей показалось, что она слышит свой собственный голос, жестокий от горечи:
— Ты сам убедился в том, насколько высоко ставит тебя король, когда он отказался выслушать твою просьбу о Турире!
Она вспомнила о сожалениях Кальва по поводу его измены королю Олаву. И в том, что происходило на ее глазах, она увидела возможность примирения, более прочного, чем это бывало обычно. Казалось, сам король Олав указывает ему дорогу в жизни:
— Смотри! Ты можешь вычеркнуть из своей жизни эту измену, вырубить ее, словно руны со скалы! Докажи теперь свою верность; отдай свою голову в руки тому, кто является моим сыном и твоим приемным сыном, подобно тому, как Торкелль доверился своему приемному сыну, Торфинну ярлу с Оркнейских островов. И скажи, подобно Торкеллю, что позволишь ему сделать с тобой все, что он захочет.
Но не успела она додумать эту мысль до конца, как ей пришлось отбросить ее. Это означало бы для Кальва не только унижение; он выставил бы себя на смех не только перед королем, но и перед Эйнаром и всем войском, признавая тем самым, что Эйнар победил.
И когда Кальв достаточно протрезвел для того, чтобы она могла изложить ему свои мысли, он с презрением отверг их.
— С таким же успехом я мог бы обратиться прямо к Эйнару Тамбарскьелве и отдаться в его руки, — сказал он.
Но Сигрид все же не отбрасывала эту мысль. Эта мысль преследовала ее, словно образ святого конунга…
Через две недели после середины лета Сигрид вернулась в Эгга. Ей теперь казалось, что дни тянутся невыносимо медленно; она с тревогой ждала известий от Кальва.
Король решил посетить Внутренний Трондхейм, и Кальв был среди его свиты.
Кальв был рад этому; он считал, что ему будет выгодно принять в Эгга короля. Но Эйнар Тамбарскьелве мимоходом заметил, что сначала король посетит Хауг в Вердалене, и это совсем не понравилось Кальву. Он считал, что всякое воспоминание о Стиклестаде приносит конунгу только вред. И перед тем, как Сигрид отплыла из Каупанга, он предупредил ее, чтобы она была готова к отъезду при малейшей угрозе.
Теперь король был в Хауге; Сигрид отправила туда людей и лошадей для Кальва. В случае благоприятного стечения обстоятельств конунг должен был вскоре прибыть в Эгга, и Сигрид была занята приготовлениями к приему гостей.
Но она чувствовала неуверенность в завтрашнем дне, и тревожные мысли преследовали ее повсюду.
Больше всего ее тревожила мысль о Кальве; она представляла его себе таким, каким он был в Каупанге, с лицом, искаженным горечью и разочарованием. И ей казалось, как и в первое время после гибели святого Олава, что все ее попытки помочь ему напрасны; он был боязлив, как раненое животное.
Она чувствовала себя уязвленной тем, что после стольких лет их близости он не желает принимать от нее помощь, хотя сейчас он действительно нуждается в ней. Но по своему опыту она знала, что если она не пытается его утешить, он сам приходит к ней; сам ищет с ней близости. Чаще всего он искал в ней женщину, но бывало и так, что она была необходима ему, как ребенку мать.
И теперь Сигрид смотрела на все окружающее так, словно ей предстояло навсегда расстаться с этим. Даже мелочи имели теперь для нее смысл: трясогузка, бегающая по двору, запах смолы от нагретых солнцем стен, даже голос Рагнхильд, рассказывающий служанкам последние новости.
И она часто посещала церковь. При этом ей было стыдно: в последние годы она ходила в церковь в основном тогда, когда испытывала какие-то трудности. Она пришла к мысли о том, что, возможно, теперь самое время отчитаться перед Богом, и отправилась к священнику Энунду.
После смерти священника Йона Энунд перебрался в Эгга; епископу некого было больше послать к ним. И он занял теперь маленькую комнатку, принадлежавшую раньше священнику Йону. И теперь они с Сигрид сидели там и разговаривали.
Она рассказала ему о Кальве, Эйнаре и короле, и Энунд молчал, пока она не закончила свой рассказ.
— Бог дает и Бог имеет право забрать у нас обратно то, что Он нам дал, — сказал он. — Все, что мы имеем, принадлежит не нам, а ему, мы берем это только взаймы. И если тебе придется покинуть Эгга, Сигрид, ты не должна сетовать на Бога за то, что Он что-то отбирает у тебя. Ты должна быть благодарна ему за то, что дал тебе все это, позволил тебе столько лет радоваться здесь жизни.
Сигрид молчала. Она сидела и смотрела на руки Энунда, которые он положил на левое колено. Его пальцы казались слабыми и беспомощными на фоне грубой рясы. Эти руки не держали оружия с самой ранней юности, да и инструмент тоже. Он отказался от всего ради служения своему Богу, он свел на нет даже способность защищать и жалеть самого себя. Кроме одежды, которую он постоянно носил, у него не было никакой собственности, и он жил тем, что подавали ему люди.
— Ты никогда не сомневался в том, чему учишь людей? — вдруг спросила она. Он изумленно уставился на нее.
— Ты же знаешь, я стал сомневаться в милосердии Бога после смерти Эльвира, — сказал он.
Она кивнула и медленно произнесла:
— Я тоже сомневаюсь в доброте Господа.
— Почему же?
— Когда я увидела страдания священника Йона, я не могла согласиться с тем, что они были необходимы, — ответила она.
— Страдания и скорбь мира не должны вызывать у тебя сомнение в милосердии и милости Бога, Сигрид, — еще более серьезно, чем она ожидала, сказал священник. — Это самый опасный из всех грехов, сомневаться в милости Господа. Ведь как может человек получить прощение за свои грехи, если он сомневается в самом прощении, в Божественном искуплении грехов человечества, воплощенном в жизни Христа? Страдания и беды могут быть благодеянием. Нередко они становятся частью Божественного воспитания: в них Бог показывает нам наши слабости и приближает нас к себе, и они учат нас смирению, в котором мы все так нуждаемся. Я уверен, что священник Йон благодарит теперь Бога за то, что Тот дал ему испытать ту боль, от которой он всю жизнь убегал. Взгляни на свою собственную жизнь! Каждый раз, когда ты испытываешь трудности ты становишься ближе к Богу, а когда у тебя все хорошо, ты забывав ешь о Нем.
