Леони села в проходе между койками и ощупала подол своей юбки. Задыхаясь от волнения, раскрыла английскую булавку. Попробовала пальцем кончик. Он не затупился.
Леони сняла башмаки и носки, бережно взяла себя за левую ступню и подождала, пока успокоится дыхание. Потом, уперев колено в щеку, вонзила острие булавки между пальцами ноги. Тихо ахнув, Леони с наслаждением ощутила, как боль вытесняет все страхи и мучительные воспоминания.
Не прошло и нескольких минут, как пульс пришел в норму. Леони медленно вытащила булавку, сдавила крошечную ранку, собрала мизинцем теплую кровь и лизнула соленую каплю – в точности так, как она не раз проделывала в борделе. Ведь именно там она придумала этот безмолвный ритуал наказания и очищения.
Она не торопилась. Восемь уколов: сначала одна ступня, потом другая; последний – самый болезненный – между безымянным пальцем и мизинцем. Леони прислонилась спиной к койке и закрыла глаза, смакуя момент передышки, – момент, когда она была наиболее близка к умиротворению.
Алица нашла ее утром, на полу: она мирно спала, прижавшись к полу щекой, полностью одетая, в аккуратно зашнурованных башмаках, зажав ладони между коленями.
Раннее утро было у Шендл любимым временем суток. Ей нравилась короткая прогулка от барака до кухни, когда воздух еще прозрачен и неподвижен и в нем не висит пыль, поднятая сотнями ног. Ей нравилось, что горы каждое утро бывают разного цвета – то серыми, то голубыми, то золотистыми, в зависимости от облаков и высоты солнца над горизонтом.
Но этим утром она видела только землю у себя под ногами.
Всю ночь Шендл мучили кошмары. Она все время куда-то бежала – сначала за поездом, потом за ребенком, потом еще за чем-то, чего уже не вспомнить. А с тех пор, как проснулась, ей не давал покоя вопрос: кто покинет Атлит, а кто нет. Надо во что бы то ни стало добиться ответа от Тирцы и Натана. Шендл не позволит им прогнать ее, как вчера. Она с места не сойдет.
Натан с кружкой в руках уже торчал на кухне. Прислонясь к разделочному столу, он наблюдал, как Тирца нарезает огурцы.
– Доброе утро, товарищ, – поздоровался он. – Где вы были? Мы тут уже давным-давно работаем не разгибаясь.
Тирца сердито взглянула на него. Под глазами у нее залегли темные круги: она явно гоже не очень хорошо спала.
– Побег сегодня ночью, – сообщила она.
– Сегодня? – переспросила Шендл. – Иракцы сегодня бегут?
– Не только они, – встрял Натан. – Все. Весь лагерь.
– Но тут же... – Шендл быстро подсчитала в уме, – тут человек двести как минимум.
– Да, – кивнул Натан. – Громкое будет событие. Ты, разумеется, – старшая по бараку. Инструкции получишь позже.
– Спроси, что она думает о Мире из барака С и Регине из барака D, – подсказала Тирца.
Шендл понимала, что лыбится как идиотка, но ничего не могла с собой поделать.
– Так что ты думаешь? – послушно повторил Натан. – На них можно положиться? Они умеют хранить тайны? Другие их будут слушать?
– Обе надежные, – подтвердила Шендл. – А вот с малышами придется повозиться, сам понимаешь.
– Смотрите, как она разволновалась! – усмехнулся Натан. – Я-то думал, ты будешь на седьмом небе. Даже на поцелуй рассчитывал.
– Так каков план? – Шендл решила не обращать внимания на его призывно вытянутые губы. – Как ты охранников уберешь? Что с транспортом? Куда двинемся?
– Расслабься, радость моя. Мы обо всем позаботимся. Твое дело – разбудить всех, помочь им одеться и быстренько, без шума, вывести из лагеря. Зайдешь перед обедом, все, что нужно, я тебе расскажу.
– Ну все, пока достаточно. – Вручив Шендл тарелки с сыром и помидорами, Тирца отправила ее в обеденный зал.
Шендл села за стол, не замечая никого вокруг. Ее мысли пустились вскачь: купание на пляже в Телль-Авиве, сбор апельсинов в кибуце, прогулки по узким улочкам Иерусалима.
Леони поводила рукой перед носом Шендл:
– Эй, о чем задумалась?
– Ни о чем.
– Меня не проведешь. У тебя вид, как у кошки, поймавшей жирную мышь. Ты что, влюбилась?
– Не смеши.
Шендл обвела комнату пристальным взглядом. Достаточно ли хорошо Мира владеет ивритом, чтобы общаться с Пальмахом? Хватит ли у Регины выдержки, если что-то пойдет не так? Это, впрочем, ко всем относится.
Ах, если бы только Шендл могла обсудить это с Малкой, любимым товарищем по оружию и великим знатоком человеческих душ. Шендл и Вольф называли ее Психологом. Перед каждой ответственной операцией Вольф всегда спрашивал совета у Малки – кого взять с собой, кому доверять. Вольф признавал, что склонен верить худшему о людях. Хотя, вероятно, ему удалось бы уломать охранников в Атлите открыть ворота во имя светлого сионистского будущего или во имя Аллаха – одним словом, во имя того, во что они верили. Его прозвали Дипломатом.
«А я была Старушкой, – думала Шендл. – Я замыкала строй, я всегда во всем сомневалась, перед опасной вылазкой я заставляла их перепроверить все данные. Я не давала им забыть, что они смертны».
Шендл и Леони ели молча, каждая углубилась в свои воспоминания. Все за столом заметили это, и Теди спросила:
– Вы что, поругались?
– Ничего подобного, – возразила Шендл с неестественной веселостью. – Ладно, пора убирать со стола. Увидимся.
– А ты? – Теди подсела поближе к Леони, пытаясь угадать ее настроение. – Тебя сегодня в бараке не было. В лазарете ночевала?
Леони кивнула.
– Надо было мне тоже. Я опять почти не спала. Из-за того, что я тебе сказала про свое... ну, про то, как она воняет...
При упоминании о Лотте Леони вскочила.
– Мне надо о ней с Алицей переговорить.
Теди посмотрела, как Леони спешно покидает столовую, и пожалела, что рассказала о своем обостренном обонянии. Вдруг Леони теперь донесет медсестре, что Теди чокнутая и ее надо держать взаперти? Или это беспокойство на пустом месте? Сегодня все какие-то к нервные, наверное, из-за этих несчастных, запертых в бараке. И все-таки Теди не могла не волноваться из-за того, что о ней подумает или скажет Леони. Нужно с ней поговорить, пусть даже для этого придется сходить в лазарет. Хотя никакие дезинфицирующие растворы, спирты или хлорка не могли перебить резкий запах панического ужаса, царивший там.
Вход охраняли двое – молодой араб, известный в лагере своей вспыльчивостью, и добродушный англичанин с безвольным подбородком. Они подняли винтовки и преградили Теди путь.
– Мне подругу навестить.
– Сначала надо улыбнуться. – Англичанин шутливо погрозил ей пальцем и осклабился так широко, что Теди оставалось только повиноваться.
– Другое дело. Проходи, – разрешил он.
Несмотря на ранний час, все рабочие поверхности в лазарете уже были завалены обрывками марли, тюбиками, иглами и резиновыми трубками. Массовый наплыв новичков вынудил Алицу не покладая рук смазывать, обрабатывать и бинтовать волдыри, фурункулы и растяжения. И все конфеты пришлось раздарить.
Когда Теди вошла, Алица вскрывала ланцетом отвратительный нарыв на плече одного из новичков. Леони стояла рядом с медсестрой, держа металлический лоток.
– Чем помочь? – спросила Алица.
– Я... Я хотела с Леони поговорить, – запинаясь, пробормотала Теди. – Но это не срочно.
– Хмм... – протянула Алица, решив, что Теди явилась за уколом пенициллина. – Приходи, когда тут чуть потише станет. Мы тебя быстро подправим. Но если хочешь помочь, будь добра, на обратном пути занеси простыни в прачечную.
Теди пришлось пройти между двумя койками. На одной лежал парень с распухшим коленом, под которое была подложена подушка. Его сосед сидел, прислонясь к стене. Лицо его пылало, глаза блестели.
Тот, что с распухшим коленом, сказал Алице что-то по-арабски. Она рассмеялась и перевела:
– Он говорит, больно ты высокая.
Тот, что был в лихорадке, указал на Теди:
– Атиква? Да? Ты – Атиква, да?
Он промычал несколько тактов гимна, и Теди с улыбкой кивнула.
Больной вздохнул и, прижав руку к сердцу, запел. Слов Теди не понимала, но мелодия была исполнена страсти.
Теди никогда еще не видела такого красивого человека. Его ресницы были настолько густы, что глаза казались подведенными сурьмой, черные кудри падали на влажный лоб. От парня исходил аромат миндаля.
Когда он закончил, Алица захлопала в ладоши:
– Это из Песни Песней. Любовь с первого взгляда! Леони, ты это видела? Прямо как в кино.
Теди прижала белье к груди и выбежала вон, вся в смятении от этого баритона, от этой оливковой кожи, от этого лица, что тянулось к ней.
– Глупости, – пробормотала она, подбирая упавшее полотенце. Именно так, округлив темно-синие глаза, говорила ее мать всякий раз, когда кто-нибудь заговаривал о любви.
– Глупости, – печальным эхом отзывался отец.
