– Я здесь учился, правда, недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину.
– А где ваша родина?
– Там, где плакала Ярославна. Помните?
– В Путивле?
– Да.
– А Ярославна там действительно плакала?
– Возможно. Я этим, знаете ли, как-то мало инт-те-ресовался. Вы, вероятно, хорошо учились?
– Неплохо.
– А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальщиной ув-влекался.
– А теперь чем занимаетесь?
– П-присматриваюсь.
– К чему?
– К ж-жизни.
– Ну и как?
– Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что-то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится.
– В первую очередь, – вмешалась Женя, – для революции нужно много смелых, отважных людей. Тогда все получится.
– С-смелых людей, – сказал молодой человек, – в России хватает. Ум-мных мало.
– Странный вы какой-то, – сказала Вера. – Как вас зовут?
– Друзья н-называют меня Д-дворником, – усмехнулся он.
Вера переглянулась с сестрой, а когда захотела опять сказать что-то спутнику, вдруг обнаружила, что его нет.
– Куда же он делся? – удивилась Вера.
– Не знаю, – в испуге прошептала Евгения. – Только что был.
– Какой-то странный тип.
– Черт, наверно, – почти убежденно сказала Евгения.
Год 1877-й. Волна политических процессов. «Дело о преступной демонстрации, бывшей на Казанской площади…» «Дело о разных лицах, обвиняемых в государственном преступлении по составлению противозаконного сообщества и распространению преступных сочинений», или «процесс 50-ти», «процесс 193-х». За мирную пропаганду идей, за чтение запрещенных книг, за участие в демонстрации у Казанского собора, за присутствие во время ее, за недонесение молодые, только что вступающие в жизнь люди отправляются на каторгу (откуда многие уже никогда не вернутся), в ссылку, заточаются в монастыри. К следствию привлекаются тысячи людей всех сословий и возрастов. От двенадцатилетнего мальчика до восьмидесятичетырехлетней неграмотной крестьянки. Многие годами ожидают суда в невыносимых тюремных условиях. Многие не выдерживают, сходят с ума, кончают жизнь самоубийством. Восемнадцатилетний юноша после двух лет одиночного заключения вскрывает себе вены осколком разбитой кружки. У него находят письмо отцу: «Добрый папа! Прости навеки! Я верил в Святое Евангелие, благодарю за это бога и тех, кто наставил меня. Здоровье очень плохо. Водянка и цинга. Я страдаю и многим в тягость – теперь и в будущем. Спешу избавить от лишнего бремени других, спешу покончить с жизнью. Бог да простит мне не по делам моим, а по милосердию своему. Прости и ты, папа, за то неповиновение, которое я иногда оказывал тебе. Целую крепко тебя, братьев… Простите все. Нет в мире виновного, но много несчастных. Со святыми меня упокой, господи…»
Известный юрист Анатолий Федорович Кони напишет в письме наследнику престола, который станет вскорости Александром III:
«Будущий историк в грустном раздумьи остановится перед этими данными. Он увидит в них, быть может, одну из причин незаметного по внешности, но почти ежедневно чувствуемого внутреннего разлада между правительством и обществом. Беспристрастно глядя в даль прошедшего, он пожалеет, быть может, о том, что существовало время, когда недальновидные и нерадивые, а подчас и нечестные рабочие грубыми руками обламывали целые цветущие ветви родного, дорогого всем дерева…»
Для Веры Фигнер год 1877-й не история, а суровая действительность. На «процессе 50-ти» судят ее сестру Лидию, судят ее подруг по Цюриху – Софью Бардину, Варвару Александрову, Александру Хоржевскую, Ольгу и Веру Любатович, Евгению, Надежду и Марию Субботиных. А вместе с ними на скамье подсудимых – рабочий Петр Алексеев, который и сделал этот процесс одним из самых громких за всю историю революционного движения в России.
Между прочим, царская власть так же, как потом и власть советская, относилась к рабочим с большим доверием, чем к интеллигентам, от которых и шла вся смута. Рабочие естественно были не такие говорливые, не так удачно выражали свои крамольные мысли, если они у них были. А Петр Алексеев отказался от адвоката, стал сам себя защищать, а в конце процесса произнес речь, которую революционеры следующих поколений назвали пророческой. Это он пообещал судьям, что в скором времени…
– …Поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!
14 марта 1877 года. Закончено трехнедельное разбирательство на «процессе 50-ти». Обвиняемым вынесен приговор. Бардина и Ольга Любатович получили по девять лет каторги, Вера Любатович – шесть, Лидия Фигнер, Варвара Александрова и Александра Хоржевская – по пять (впоследствии приговор будет смягчен, и каторгу для женщин заменят ссылкой). Петр Алексеев получил десять лет каторги. Не найдя лучшего места для рассказа о дальнейшей судьбе этого пророка, забежим вперед. Из десяти лет каторги Алексеев отбыл восемь, затем был переведен на поселение в Якутии, где и нашел свою смерть. Однажды в тайге два якута, думая, что у Петра много денег, напали на него, убили, однако были разочарованы: денег при убитом не оказалось. Но убийцы унывать долго не стали. Они были не только разбойниками, но еще и предприимчивыми поэтами. Они сочинили песню о том, как встретили в темном лесу страшного русского богатыря и как в неравной схватке в конце концов его одолели. Песня показалась им столь удачной, что они стали с ней ходить из деревни в деревню, распевая ее за деньги. Однажды среди слушателей оказался заезжий следователь. Вникнув в содержание песни, он сопоставил его с фактом нераскрытого убийства русского ссыльного и арестовал этих менестрелей.
«Процесс 50-ти» закончился. Сенаторы покинули свои места за судейскими креслами. Конвой увел осужденных. Публика хлынула в открытые двери. Последними вышли родственники осужденных. Среди них Екатерина Христофоровна, Вера и Евгения Фигнер. Екатерина Христофоровна прикладывает к глазам батистовый платочек.
– Маменька, вы не должны плакать, – говорит Вера. – Лидинька вела себя как герой.
– Зачем ты мне это говоришь? – раздражается Екатерина Христофоровна. – Мне не нужны дочери-героини. Мне нужны дочери, которые сидят дома, занимаются мирными делами, выходят замуж и рожают детей.
Мать в отчаянии, и ее можно понять. Одна дочь уходит на каторгу, а две другие готовятся пойти по ее стопам. «Откровенно говоря, на скамье подсудимых должна была бы сидеть ваша дочь Вера, а не Лидия», – доверительно сказал ей на днях прокурор Жуков. Должна была, значит, еще сядет, тем более что сама делает все для того, чтобы это случилось.
Они выходят на улицу. Их встречает небольшая группка посиневших от холода молодых людей. Подносят цветы, ведут к извозчику. Какие юные, какие благородные лица! А что их ждет?
– Маменька, вы езжайте, – Вера торопливо целует мать, – а я приду вечером.
– Ты разве сейчас не едешь с нами?
– Нет, маменька, мне еще надо забежать в один дом по делу. – Вера прячет глаза.
В какой дом, по какому делу? Слова прокурора Жукова – не пустые слова. Конечно, у полиции пока нет никаких улик против Веры. Но стоит проследить за тем, куда она ходит… Среди публики распространяются отпечатанные в тайной типографии листки с подробным описанием судебных заседаний, речи Бардиной и Алексеева. Екатерина Христофоровна не задает старшей дочери лишних вопросов, но она знает точно: это и ее рук дело. Не зря, сидя на суде, Вера подробно записывает все, что там происходит.
– Поберегись! – кричит извозчик.
Сани круто разворачиваются и скрываются за углом. Вера идет в обратную сторону. Сейчас ей надо в подпольную типографию Аверкиева. Там ее ждут с известиями о приговоре. Но прежде чем попасть в типографию, необходимо оторваться от «хвоста». «Хвост» этот, плохо одетый замерзший детина с сизым носом на постном лице, уныло плетется за своим «объектом», даже не пытаясь особенно скрыть факт своего присутствия. Да и то сказать, дело трудное. Отстанешь – потеряешь из виду. И тогда получишь нагоняй в Третьем отделении от господина Кириллова. И несчастный тащится за Верой шагах в шести-семи. Вера переходит на другую сторону улицы – филер за ней, Вера снова пересекает улицу – пересекает улицу и он. Зашла в булочную, он остановился возле театральной афиши. Милый ты мой, зачем же тебе эта афиша, ты небось и в театре-то отродясь не бывал! Вера выходит из булочной, идет дальше – филер за ней. Она останавливается, смотрит в маленькое зеркальце: стоит филер, стоит, делает вид, что закуривает, ломает спички. Вера неожиданно срывается с места и идет быстро, почти бежит. Филер, уже совсем не таясь, тоже торопливо перебирает ногами…
