После войны я видел, как умелые руки мастеров возрождали жизнь, строили дома в деревнях; в начале этой повести я уже упоминал о том, что во время гитлеровского нашествия в нашей стране было разрушено 70 тысяч сел и деревень. Если предположить, что в каждой деревне, каждом селе в среднем было тридцать дворов, то построить надо было два с лишним миллиона домов. То есть выстроить дома почти что для целой Финляндии!
Дома эти построены, и в большинстве своем лучше старых. В иных деревнях, особенно в Калининской области, стоят новенькие домики, молодые, чистые, стройные, как невесты; на крыльцах, над горницами висят вологодскими кружевами деревянные карнизики и подзоры, сделанные топором, ножовкой да долотом. А какие изузоренные наличники обрамляют окна, какие солнца красные на слуховых фасадных оконцах!
А деревянная кладь какая! Бревно в бревно, сучочки удалены так, что под птичий глаз выглядят, каждое бревнышко паклей, в крутой жгут свернутой, подбито – непроходимые для лютых зимних ветров стражи.
А строили дома на виду у всех, как будто здесь все настолько просто: свалят в кучу бревна, кирпич, песок, глину, цемент… Придут люди, сделают траншейки и выкладывают фундамент либо столбы каменные. А другие в это же время ошкуривают бревна, режут их по нужным размерам, стесывают сучки и наросты разные, вырубают пазы, пробивают желобки для того, чтобы бревно на бревно потеснее легло.
Сруб кладет артель дружно, ладно – люди лазают по стенам, как пчелы по улью.
Когда кончится кладка бревен, сруб «связывается» верхним венцом. Затем кладут матицы, возводят стропила, стелют потолок, сшивают стропила деревянным шипом, делают обрешетку под крышу. Перед приходом кровельщиков явится печник, он сложит красивую печь и вытянет трубу на семь дымов, чтобы печь «брала фунт дров, а давала пуд жару». Теплый, светлый, уютный и экономичный дом могут поставить лишь мастера.
Писатель-мастер, что и каменщик, кладет свое «здание» по словечку, а раствором ему служит мысль. Материал на редкость дефицитный в эпистолярном искусстве.
Внешне в литературной работе как и на любом строительстве: сначала подвозится материал – примерно тысяч сорок слов (у Тургенева, говорят, на письменном столе всегда находилось до шестидесяти пяти тысяч слов!), записные книжки, ворох белой бумаги и перо – этот писательский мастерок. Можно и начинать.
Старые мастера говорили: если ты хочешь, чтобы твое произведение согревало читателя, гори сам во время творения его.
Старые мастера требовали, чтобы слово добывалось в муках. Творческие муки – главный стимул истинного мастерства.
Старые мастера учат, что искусство лишь тогда может называться этим словом, когда не нарушается сообразность частей и соблюдается гармония развития идеи и образа.
Произведение – что яблоко: сначала – цветок, потом завязь, рост плода, налив и, наконец, созревание.
Стоит природе нарушить одну из этих стадий, и вас передернет от горечи при вкушении незрелого плода.
Нам всегда кажется, что талантливая книга сделана с доступной для всех легкостью.
А видел ли кто-нибудь, как перо плачет?
Да что там плачет! Иной раз в схватке с непокорным словом в кабинете писателя стоном стон стоит!
Поиски хорошего, сочного, звонкого слова равны поискам алмазов. Страница за страницей летят в корзину, и если б слово имело какую-то (пусть незначительную, скажем размером с пшеничное зерно) материальность, к концу рабочего дня писателя пришлось бы откапывать, иначе он задохнулся бы в ворохе словесных отбросов.
Многие писатели курят за работой; дым от письменного стола к потолку тянется как из фабричной трубы. Особенно много дыма производят те писатели, что пишут ночами. Потолок в их комнатах подымается под давлением дыма, как в той избенке тульских кузнецов, где набивались заводной аглицкой блохе крохотные, видимые лишь через самый мелкий мелкоскоп подковочки…
А как же добивался «везенья» капитан-лейтенант Сергей Степанович Ворков? В чем искал он (и нашел) счастье?
Штат миноносца состоял почти из трехсот человек, а за время его одиссеи через миноносец прошло пятьсот десять человек. Часть из них в жаркие дни обороны Одессы и Севастополя, а также во время боев за Кубань и Кавказ ушла на берег и сражалась с гитлеровцами в отрядах морской пехоты, часть не подошла к тем высоким требованиям, которые поставил перед экипажем командир миноносца.
А требования были примерно такие, которые Огюст Роден предъявлял к искусству ваяния.
Вспомните: «…только владея в совершенстве техникой можно заставить зрителя забыть о ней».
Командир «Сообразительного» хотел, чтобы люди его экипажа стали классными специалистами, чтобы они лучше всех видели, лучше всех наводили орудия на цель, стреляли, отлаживали механизмы… Чтобы они могли, обвязавшись штертом, без страха, на полном ходу миноносца, действовать за бортом, скалывать лед со стволов орудий и лезть в горячую топку…
В том, теперь далеком, тысяча девятьсот сороковом году штат миноносца был, как говорят кадровики, «укомплектован» краснофлотцами-первогодками, или, как с напускной важностью называли их моряки, служившие по второму году, салагами.
Да и сам командир по возрасту недалеко ушел от своих подчиненных: ему было в то время всего двадцать восемь лет. Правда, в этом возрасте снятся великие сражения, небывалые походы, да и сами миры не кажутся бесконечными.
И все же ему предстояло нелегкое дело. Не всем, наверное, известно, что спущенный на воду корабль сдается заводом не по техническому паспорту, как, скажем, автомобиль, станок или вагон; корабли сдаются заказчику заводской командой в ходу. По нескольку недель стоят заводские рабочие у механизмов нового корабля, а рядом краснофлотцы. Моряки принимают от рабочих механизмы. Ну, разумеется, не только механизмы, но самое главное – опыт управления ими.
Опыт – синоним успеха.
Между прочим, старший лейтенант Ворков тоже сразу не был допущен к самостоятельному управлению этим чудо-кораблем – миноносец оснащен электронавигационными приборами, новейшей системой управления артиллерийским огнем, мощными турбинами, уникальными дальномерами.
В первом походе «Сообразительного» из Севастополя в район, куда эсминец шел на проверку механизмов после государственных испытаний, Ворков вел его под недреманным оком «обеспечивающего». Им был командир дивизиона эсминцев капитан 2 ранга Михаил Федорович Романов, весьма опытный командир и деликатный человек: он не опекал Воркова, а давал ему полную самостоятельность. И лишь изредка подавал советы. Ворков остался благодарным ему на всю жизнь.
Поход был очень трудным – у Тарханкута тяжелый нордвестовый ветер начал бить в скулу, словно пытался сбить с курса. Ночь была классическая для Юга – темная и густая. Эсминец швыряла волна, и он то и дело проваливался, словно падал в разверзшиеся хляби морские. Со стороны это очень красиво, когда корабль мчится, то взлетая на вершину волны, то ввергаясь в пучину, а для судна удары волны не всегда безопасны; теперь высчитано, что сила удара волны на один квадратный метр равна весу двадцати тонн. От этого боксерского удара корабль стонет и порой, выскочив из пучины на вершину волны, замирает на миг, как боксер, впавший в состояние, которое в боксе называется «грогом», то есть преднокаутным состоянием.
Нелегко удерживать корабль во время свежего ветра на курсе. Ворков всю ночь не сходил с мостика, поеживаясь от холода. Порой облака разрывались в клочья и луна на миг заливала кипящим серебром море. Потом опять темнота пожирала нестойкий свет, и «Сообразительный» шел по морю, как партизан по кочковатому болоту, то и дело проваливаясь. Порой он уподоблялся плоту, на котором Одиссей возвращался на Итаку:
Плот же бросали туда и сюда взгроможденные волны:
Словно как шумный осенний Борей по широкой равнине
Носит повсюду иссохший, скатавшийся густо репейник…
Всю ночь наш «репейник» катился по широкой равнине моря, а к утру на подходе к Очакову, у Кинбурнской косы, на отмелях, окружающих остров Березань, встретился лед. Белый, молодой, задорно-блескучий, он шуршал и покряхтывал.
При попытке пробиться на фарватер миноносец врезался в лед и встал… Пришлось развернуться и встать на якорь – без ледокола не дойти.
Ледокол пришел лишь вечером, взял эсминец на буксир и потащил к судостроительному заводу. Здесь «Сообразительный» подхватили два сильных буксира и, расталкивая битый лед, подвели к причалу.
С приходом «Сообразительного» к заводу стало веселее, здесь стояли еще два миноносца: «Смышленый», которым командовал капитан 3 ранга Тихомиров-Шегула, и «Безупречный», которым командовал капитан-лейтенант Петр Максимович Буряк.
Новый, 1941 год встречали вместе, поднимали тосты за родину, за партию, за успехи в наступающем году, за новый, вступающий в строй эскадренный миноносец «Сообразительный». Шутили, смеялись. Однако беспечного веселья не было: за новогодним столом сидели люди военные, их не могли не беспокоить события, развивавшиеся на Западе. Петр Максимович Буряк поднял бокал за то, чтобы зорче следить за происходящим на Западе и спешить учиться, серьезней готовить экипажи кораблей.
