Данилка разрыдался:
– Как же я без нее?
– Приворожила она тебя! Побей ее, и тотчас порчу сымешь! Слыхал я, что такое помогает.
– Нет, не могу.
Симеон еще долго уговаривал брата: коль побить не хочет, чтобы по-доброму отступился, и парень наконец сдался.
Но Андрейка, как ни убеждали его, как ни просили Симеон и Исакий, не согласился бросить Верку.
– Уйду из обители, ежели иначе нельзя. А постриг, коль надумаю, после где-нибудь в другом монастыре приму!
Так уж запала в душу парня девушка, что теперь думал о ней с утра до вечера. Видать, пришла к Андрейке первая любовь.
Расспросив у монахов, где найти Андрейку, Лукинич зашагал к монастырской трапезной, возле которой находилась мастерская иконописцев. Входить не стал: его предупредили, что сейчас там творят святые иконы и доступа туда нет. Потоптавшись у закрытой двери, подошел к оконцам, но и они были затянуты бычьими пузырями, чтобы в мастерскую не попала пыль, не залетели мухи и слепни.
На звоннице ударили в колокол, который звал монахов к обедне. Дверь мастерской отворилась, из нее степенно вышли Симеон и старцы, а следом гурьбой повалили ученики. Исакий и другие не сразу признали в великокняжьем дружиннике, одетом в нарядный кафтан, в опушенной мехом шапке-мурмолке на голове, с кинжалом в дорогих ножнах на поясе-татауре, того оборванного, хромого горемыку, что объявился в обители позапрошлый год. Но Андрейка, увидев Лукинича, лишь на миг замер, приглядываясь, и тут же, расталкивая учеников и обминая старцев, стремглав к нему бросился.
– Дядечка Антон! Вот здорово! – закричал он так же, как и тогда, два года назад, когда встретил его в Москве во время нашествия Тохтамыша. – Что же ты так долго не шел в Троицу? Я уже думал, не згинул ли ты в чужой стороне, не приведи такого Господи! Чай, не забыл же ты меня?!
У Лукинича дрогнуло, взволнованно зачастило сердце. А парень в безудержном, радостном порыве, будто маленький, прильнул к дядечке, хотя вымахал уже ростом почти с него. В перепачканной, с еще не успевшей высохнуть краской белой рубахе до пят, с восторгом в глазах обнимал он Лукинича, а у того даже взор увлажнился.
– Ой, дядечка, я ж тебя краской обмарал! – спохватился Андрейка. Отстранившись от него, с огорчением разглядывал фряжского сукна кафтан Лукинича, на темном поле которого обозначилось несколько разноцветных полос и пятен.
– Ничего, Андрейка, сейчас краску сымем, – улыбаясь, поспешил успокоить его отец Исакий, сам невольно подумал: «Вот кто может напутствовать упрямца». Ученики, свидетели этой встречи, только пялились на них по-доброму. Велев всем переоблачиться к обедне, отец Исакий завел Лукинича в мастерскую, принялся сводить растворителем краску с его кафтана. Одновременно поведал ему, что Андрейке за непослушание грозит изгнание из монастыря, а значит, будет загублен его великий дар Божий.
«Беда и впрямь не по лесу, по людям ходит! – услышав такое, сразу помрачнел Лукинич. – Одно к одному!»
Более года он не видел Андрейку. За это время многое пришлось повидать и пережить. Поездка в Цареград с архимандритом Дионисием, начальным над охраной которого он был поставлен. Буря на Черном море при возвращении. Гибель их судна у берегов Молдовы. Пребывание в Аккермане. Киев. Заточение в Печерской лавре. Смерть Дионисия. Бегство из Киева. Их вывозят на ладье киевские купцы – жидовины. Беседа с ребе. Оговор. Теперь Лукиничу грозит анафема…
– Покамест, отче, ума не приложу, что делать, – тяжело вздохнул он, когда старец закончил. – Коль полюбил он впервые, сие дело нешутейное. Поговорю все ж с ним.
Вечером того же дня Лукиничу пришлось вести долгий и тягостный разговор с Андрейкой. Они сидели в келье и не зажигали огня, хотя в наступившей темноте уже почти не видели друг друга.
– Ты ж, отроче, не раз мне сказывал, что не можешь не рисовать. И в Москве говорил, и в лесу, когда от татар хоронились.
– А я могу и в миру иконы писать, может, в княжью иконописную дружину определюсь, слыхал, есть такая, – не сдавался Андрейка. – Поспрашивай, дядечка, о ней в Москве, сделай милость.
– Постараюсь. А ты покамест утихомирься, не гневи преподобного. Ведь он тебя не принуждает постриг принять, будь только послушником. – И заключил: – Не запамятуй, тебя Господь даром великим удостоил. Грех на душу возьмешь, ежели загубишь его. Каждому Божьей милостью предопределено, кем быть. К примеру, я всю жизнь с коня не схожу, у великого князя Дмитрия Иваныча на службе. Тебе же творить образа Господни, пророков и апостолов, должно быть, предначертано. А сие тоже труд благой для людей, для Москвы, а может, и для Руси всей.
Но Андрейка по-своему воспринимал слова дядечки Антона, благо в темноте тот не видел. Он морщился, кривился. На сегодня он договорился встретиться с Веркой… Как же ее предупредить? Данилка тоже не пойдет, дал слово брату Симеону и Исакию. Душа Андрейки раздвоилась: с одной стороны, он был безмерно рад встрече с дядечкой, с другой – неожиданный приезд его стал для него помехой…
Лукиничу будто передалось волнение отрока, нащупав в темноте его плечо, привлек к себе, сказал по-доброму:
– Должно, и на сей вечер с ней уговорился? Да? А как же ты ходишь, на ночь глядя, врата обители, чай, заперты?
– Сие не помеха! – обрадованно бросил тот.
– Ну, тогда иди, только недолго. Упреди и возвращайся.
– Дай Бог тебе здоровья, дядечка! Я сейчас лучинку запалю и мигом сбегаю.
Лукинич только головой покачал в задумчивости, когда Андрейка неслышно затворил за собой дверь кельи и, осторожно ступая, направился к ограде обители.
И снова мысли бывалого воина обратились к тому, что над ним нависло. Дело-то само, как он считал, выеденного яйца не стоило. На судне, на котором пленники киевского князя и Киприана бежали из Киева, Лукинич разговорился с пожилым иудеем, который направлялся к великому князю Тверскому, чтобы стать его врачом. Они долго беседовали. Об этом не преминули поведать церковникам недруги Лукинича, из тех, что служили у него в охране и были в заточении. Они обвинили его в том, что он предал православную веру и стал жидовствующим. И хотя Дмитрий Иванович не придал этому значения на этот раз и, как обычно, назначил Лукинича старшим над охраной, которая сопровождала его в Троицу, духовник великого князя Федор отнесся к обвинению серьезно. Будучи близок к митрополичьему двору, он узнал, что Лукиничу грозит анафема. А это означало потерю службы, поместья, чина, а то и свободы. Несмотря на то, что, как он убедился, Лукинич был далек от злокозненного учения, Федор предупредил его, чтобы он остерегался Пимена, который будет рад досадить великому князю.
С тяжелым сердцем расставался Лукинич с Андрейкой, тот так и не дал ему слова, что останется в обители. Да и в эти два дня, которые он пробыл в Троице, они виделись лишь мельком: то кметь был в охране, то отрок работал в мастерской. Так долго оба мечтали об этой встрече, но она, увы, не оправдала ожиданий. Андрейка был в таком возрасте, когда над ним довлело чувство самому все решать, а тут еще пришла первая любовь, которой хотели помешать. И потому попрощались они друг с другом если не отчужденно, то и без особой сердечности.
Перед самым отъездом, правда, Лукинича несколько успокоил отец Исакий. Он сказал, что они с Симеоном Черным решили разрешить Андрейке и Данилке создать иконки Нерукотворного Спаса. Писать этот образ издавна считалось высшим признанием умельства ученика и было первой самостоятельной работой. А перед тем будущему иконописцу полагалось пройти обряды очищения, покаяния и пост. И тут Лукинич взял грех на душу, попросил старца переговорить с матерью радонежских девок, чтобы та отвадила дочерей искушать монастырских послушников. Но и после этого Лукинич не переставал тревожиться об Андрейкиной судьбе. Даже в Москве, где дела и хлопоты, казалось бы, должны были совсем заполонить его голову, он постоянно думал о нем.
Данилка и Андрейка сотворили образа Нерукотворного Спаса, лик Иисуса Христа на светлом поле каждый по-своему, но оба искусно. Особенно удался Вседержитель Андрейке. Он казался спокойным, даже радостным. У Данилки более строгим, не очень веселым, но краски на обоих иконах блистали не хуже, чем у опытных мастеров. Отец Исакий с присущей ему открытостью не переставал хвалить обоих. Показали образа преподобному Сергию, и тот, как ни скуп обычно был в проявлении своих чувств, благословил и похвалил обоих.
Когда послушники закончили свой труд, октябрь уже был на исходе. Наступила осень с туманами, дождями, мокрым снегом и бездорожьем. Находясь под неусыпным надзором Исакия и старцев-иконописцев, Андрейка все это время не мог наведаться в Радонеж. Однако о Верке не забывал ни на день, первая отрочья любовь не только согревала душу, но и водила рукой. Наконец парень сумел улизнуть из обители. Ранним утром под холодным дождем по размокшим лесным тропкам Андрейка направился в Радонеж. Он насквозь промок, пока добрался до Веркиного дома. Однако от не оставляющей его ни на миг мысли, что сейчас встретится с девушкой, сердце паренька, хоть и билось оно беспокойно, заполоняла отрада.
