— Слышим, слышим!
— На сегодня всё. Можете разойтись.
Гариф был вполне удовлетворён своей сегодняшней работой. Стоял он, гордо выпятив грудь, изредка поглядывая на медную бляху — знак власти над аулом…
Ни на следующий, ни на последующий день губернатор не приехал. Волнение старосты достигло предела. На третий день прибежали к нему домой двое десятских. На лицах — испуг, глаза выпучены. Выпалили в один голос:
— Едут, Гариф-агай, едут!
— Где? — выскочил староста, как подкинутый.
— Там… Прямо к нашему аулу направляются…
Все трое выбежали во двор. Один из десятских с кошачьей ловкостью вскарабкался на крышу, чтобы ещё раз взглянуть на дорогу.
— Во-о-он, едут… Десять-пятнадцать повозок. Есть и верхоконные, — крикнул он, указывая рукой в сторону Гумерова.
Староста не вытерпел, тоже взобрался на крышу. Действительно, верстах в трех от аула пылило по дороге множеств» повозок.
— Они! Аккурат, они! Бегите, объявите — пускай народ идёт за околицу. Да поживей!
Спустившись с крыши, староста некоторое время бестолково метался по двору; наконец, сообразил оседлать лошадь и выехать на улицу.
— Поспешайте! — покрикивал он на всех, кто попадался на глаза. — А вы чего встали? Сказано же вам было! Сейчас вас, аккурат, оштрафую!
Предупреждённый заранее народ живо собрался у въезда в аул. Баи пришли в длинных елянах и опушённых мехом норки шапках. Мулла Сафа явился, словно на торжественное богослужение, — в полосатом атласном еляне, с зелёным посохом в руке, надушённый одеколоном. Остальные тоже были наряжены по мере своих возможностей. Баи устлали путь, по которому предстояло пройти губернатору, самыми дорогими — из козьего пуха, с многоцветным орнаментом — паласами.
Ребятишки, прослышавшие, что губернатора следует встречать с хлебом-солью, прибежали с пресными лепёшками и кусками зализанной скотом до блеска каменной соли. К великому удивлению мокроносых, староста не только не похвалил их за усердие, а даже выбранил и прогнал обратно домой.
Десятские принесли цветы. По приказу старосты цветы были выдраны из горшков в доме торговца Галимьяна под отчаянные вопли его жены.
Гариф с большим караваем хлеба и блюдечком толчёной соли в руках вышел на дорогу. За его спиной по обе стороны от расстеленных на дороге паласов выстроились баи, старейшие люди, молодёжь, женщины, ребятня.
Сердце старосты гулко стучало; он старался подавить волнение, мысленно повторял приготовленную для встречи губернатора речь. Между тем кавалькада, которую все ждали с нетерпением, спустилась в пойму речки. Губернатор со всеми своими писарями и охранниками вот-вот должен был выехать из уремы.
Торжественность момента чуть не нарушил появившийся с той же стороны сторож пруда старик Адгам.
— Ты почему, аккурат, нарушаешь порядок? Тебе ж было сказано!.. — рявкнул на него Гариф.
— Бэй-бэй! Я ж ушёл к пруду утром и не знал, что они приедут сегодня, — ответил старик и встал на своё место в шеренге.
Из уремы выехала повозка, показались верхоконные.
— Едут, едут! — заволновался народ. Заверещали ребятишки. Кое-кто из них даже выскочил на застеленную паласами дорогу. Люди, как учил староста, закричали «ура».
— Губернатор — ура! Губернатор — ура! — выкрикнул и староста. Баи хрипло подхватили его крик.
Староста снова начал повторять в уме свою речь.
Но тут случилось нечто странное. Выехавшие из уремы повозки посворачивали с дороги вправо и остановились. С одной из них соскочил высокий чернобородый мужчина с кнутом в руке и направился к выстроившимся шеренгами жителям аула. Ташбатканцы во все глаза разглядывали его, гадая, сам губернатор приближается к ним или кто-то другой. Несколько неуверенных голосов снова затянули было «ура», но Гариф дал знак замолчать.
Человек с чёрной, широкой, как лопата, бородой подошёл прямо к старосте и поздоровался:
— Здорово, знаком!
Гариф не ответил на приветствие, он стоял столбом, вытаращив глаза.
Присмотревшись к пришельцу, старик Адгам воскликнул:
— Атак! Никак цыгане приехали? — старик приблизился к чернобородому. — Они самые! Однажды они жили возле моего шалаша в шатре… Здорово, знаком!
Чернобородый узнал старика, протянул ему руку.
— Цыгане приехали, цыгане! — зашумел народ. Шеренги рассыпались.
— Спросить, аккурат, надо, не встречался ли им высокочтимый губернатор. Не сообщил ли, когда, аккурат, приедет, — сказал, подражая голосу старосты, Самигулла.
Грохнул смех. Схватились за животы бедняки с Верхней улицы. Баи кинулись подбирать свои паласы.
Чернобородый цыган, оказывается, пришёл просить у старосты разрешения на остановку и пару ночёвок возле аула. Багровый со стыда — с лица вот-вот кровь брызнет — Гариф лишь вяло махнул рукой и пошагал домой.
Цыгане распрягли лошадей. К вечеру в пойме Узяшты появились четыре шатра, возле них загорелись костры. Цыганки, подвесив над огнём небольшие котлы и закопчённые горшки, занялись приготовлением ужина. У речки стало весело, поднялся шум-гам.
На следующий день шутники с Верхней улицы, встречаясь с чернобородым цыганом, величали его «губернатором старосты Гарифа». «Губернатор» в ответ заразительно смеялся, потому что старик Адгам ещё вечером объяснил ему, что к чему.
Цыганки ходили по Ташбаткану, попрошайничали. Но жители аула, словно сговорившись, показывали им дом старосты:
— Идите к Гарифу. Он вас давно ждёт.
— Смелее к нему входите!
— Он и муку продаст, и катык, и масло.
— И задарма даст.
— Староста — первейший богатей аула.
— Скажите — мол, высокочтимый губернатор велел дать всё, что вам требуется…
Цыганки беспрестанно докучали Гарифу, выклянчивая съестное. Он пробовал и браниться, и выгонять их из дому, но едва выставлял одну — на пороге появлялась другая. Наконец, терпение старосты лопнуло. Он отправил десятских в табор, приказав отогнать цыган от аула. Но те уже и сами сворачивали шатры, готовились в дорогу, а вскоре снялись с места и уехали в сторону Богоявленского завода [78].
После отъезда цыган на душе у старосты немного полегчало, но ещё с неделю жил он в тревожном ожидании губернатора, велев жене ежедневно подновлять бродившую в кадке медовуху.
В конце недели люди, побывавшие на ярмарке в Табынске, вернулись с вестью: уфимский губернатор со свитой проездом ненадолго остановился в Миркитлинском юрте [79], затем, проведя день в Стерлитамаке и сделав крюк через Киньякай [80] и Макарово, уехал обратно.
Таким образом, путь губернатора пролёг где-то верстах в пятидесяти от Ташбаткана.
День выдался жаркий, сухой, но с сильным порывистым ветром — предвестником осеннего ненастья. Ветер гудел в расщелинах каменных круч, нависших над Ташбатканом. «Горы гудят. Должно быть, к дождю», — говорили старики. Опыт подсказывал им, что погода скоро резко переменится.
Этот ветер, пахнущий дождём, ударяясь при порывах оземь, оборачивался вихрями. Вихри кружили уличную пыль, подхваченные у дровяников стружки, щепки; первые тронутые желтизной листья, сорвавшись с деревьев, взмывали в самое поднебесье и долго мельтешили там. При особенно сильных порывах ветра ветви деревьев вытягивались все в одну сторону, а стволы качались и кренились, — вот-вот вывернут корни. С растущих на задворках сосен с глухим стуком падали на землю шишки. Когда налетал вихрь, на обветшавших крышах оживали сорванные со своих мест жерди, и казалось — дома испуганно взмахивают немощными крыльями. Под карнизами суматошно рвались с привязи подвешенные на жердинах веники и пучки красной калины.
В долине Узяшты стога сена стали похожи на головы со всклокоченными волосами. В открытом поле ветер сбивал с суслонов снопы и яростно трепал их.
В небе клубились облака, серые снизу, ослепительно белые по краям. Временами солнце выглядывало из-за них, бросало вниз уже холодеющие лучи, но тут же на землю опять стремительно набегала тень. Облака плыли и плыли куда-то за Урал, за далёкие горбатые хребты.
Люди, работавшие в этот день на полях, спешили завершить свои дела до того, как ударит непогода. Одним ещё предстояло дотемна, не разгибаясь, срезать серпами хрусткие стебли и связывать снопы. Другие, закончив жатву, торопливо составляли суслоны или складывали снопы в небольшие продолговатые скирды — зураты. Самые проворные на устроенных тут же токах уже и зёрна намолотили, и провеяли его. Впрочем, на всех ташбатканцев была только одна веялка, взятая напрокат в Сосновке. Поэтому иные в ожидании своей очереди на веялку просто сгребли намолоченное — вытоптанное лошадьми на кругу — зерно в кучи и прикрыли эти кучи соломой. Кое-кто решил заночевать на току, чтобы наутро пораньше продолжить работу. Многосемейные, усадив свои семьи на длинные рыдваны, с наступлением сумерек отправились домой.
