А Мари, конечно, не в мать, она сущее сокровище. Да и городов ей в приданое придется отдать парочку, не поскупиться… Ну, для хорошего вассала ничего не жалко!.. Таков он и был, король Луи Седьмой, потомок Гуго Капета — сегодня у Тибо город-другой сожжет, а завтра — дочку в жены Тибальдову сыну. Всем, у кого развито чувство самосохранения, всегда хотелось от такого короля держаться подальше. Бог бы с ними, с милостями — своя шкура дороже… Однако если уж Луи обратил на тебя свое внимание, лучше стать ему другом, а не врагом. Потому что забыть он тебя не забудет. Впрочем, наша речь не о нем.
Не о короле, а о том, как на сороковом году жизни граф Анри Шампанский без памяти влюбился в собственную жену.
Более чем вдвое младше своего супруга, Мари, дочь короля и королевы, была воистину прекрасна. Ненамного отличаясь по возрасту от новой своей мачехи, она, пожалуй, поначалу даже обрадовалась возможности покинуть отчий кров и зажить самостоятельной жизнью. Цвета волос Мари от матери не унаследовала, а вот стать в ней запечатлелась Альенорина — те же узкие, покатые плечи, маленькая высокая грудь, та же утонченная манера держаться, изящные, небольшие кисти рук с длинными пальцами… Мари унаследовала даже особый Альенорин поворот головы — быстрый взгляд через плечо, и то, как прямо и при том непринужденно она держала спину, и очерк тоненьких, очень черных безо всякого угля бровей… И глаза, конечно же, и глаза.
Глаза у принцессы были длинные, миндалевидные, с уголками, приподнятыми к вискам, будто она всегда чему-то удивлялась, ждала какой-то радости. А цвет их — тот же самый, так поразивший пятнадцать лет назад юного обозного слугу Алена на приеме в Константинопольском дворце Филопатий — золотисто-карий, совсем светлый, так что когда взгляд дамы задерживался на каком-нибудь человеке, тому казалось, что солнечные лучи просвечивают его насквозь.
И того, чего так боялся Кретьен в дочери Луи Седьмого — в ней вовсе не оказалось. Ни малейшей черточкой юного, прекрасного лица она не напоминала ненавистного короля: только разве что цветом волос. Мари была темно-рыжая, каштановая, как осенний каштановый плод, а на ярком солнце ее длинные, много ниже пояса, густые пряди могли отсвечивать и светлым аквитанским золотом. Кровь пуатевинских герцогов — Гийома Трубадура, того самого Гийома Беспутника, и беспутницы же Алиеноры, кровь рода, славящегося редкой красотой. Позже Кретьен заметил, что удивительные волосы ее могли менять свой цвет в зависимости от настроения юной графини — когда она радовалась, казаться почти что светлыми, и темнеть, если она была в печали. И в первые дни после прибытия в Шампань прическа ее, скрытая под полупрозрачным, обнимающим нежную шею и подбородок убором-гебенде казалась темно-коричневой. Почти черной.
Не то что бы она рассталась с любимыми — но в Париже да в Аквитании все хотя бы было привычным. И даже служанки, привезенные с собою из отцовского дворца на острове Сите, не помогали ей чувствовать себя в новой земле «как дома». Характер Мари достался властный, но вместе с тем и нежный, нуждающийся если не в нежности — по меньшей мере в ощущении безопасности, тепла. А защищенной она себя поначалу не чувствовала и сурового своего мужа очень боялась.
Слишком уж он был большой. И по возрасту — шутка сказать, в отцы годился! — и по размеру. Сама Мари отличалась невысоким ростом, из-за чего и держала лицо всегда чуть вздернутым, чтобы не смотреть на людей снизу вверх. И этот ее приподнятый подбородочек создавал впечатление очень трогательной, очень детской заносчивости — как у девочки, которая в отсутствие матери принимает отцовских гостей, разыгрывая из себя хозяйку замка, и не замечает, что взрослые рыцари улыбаются себе в усы…
Да, Мари была хрупкая, а Анри — просто великан какой-то, да еще совсем молчаливый и мрачный. В первую свою брачную ночь юная дама едва удерживалась от слез — ей все казалось, что страшный муж, жестокий муж ее вот-вот раздавит или разорвет на части. А потом он, и впрямь неловкий и грубый от смущения, уснул наконец и храпел во сне, а Мари смотрела во мраке большой спальни на сумрачный лик святого Тибо, следившего за нею из угла, и тихонько плакала от одиночества… Вот, принцесса, кончилась твоя веселая юность, умерла под грубым напором твоя девственность, и теперь ты не девица, а замужняя дама, и придется забыть обо всем, что ты так радостно любила — стихах, мечтах и строках эпических жест, за которыми ты следила с замиранием духа, мечтая о романтических приключениях и потрясающей сердце любви… И о героях пьес и песен, в которых ты была по-детски слегка влюблена, тоже пора забыть. Ты не прекрасная Орабль, в башню к тебе не явится великолепный Гийом. Скоро пойдут дети, и будешь ты, принцесса, ходить с огромным животом, а потом без конца рожать и рожать, как породистая кобыла, которую для того и покупает себе хозяин… А святой Тибо сурово смотрит из угла, потому что не пожелал Анри задернуть занавеси — все видел покровитель в эту первую и невеселую ночь любви, будто сам старый граф, судил святой капризную девицу, и сейчас продолжает судить строго, уставив каменный взор на ее горестные слезы… Мари вспомнила о гордости и утерла лицо краем одеяла. Свадьбу отпраздновали зимой, вскоре после Рождества, и в замке было холодно, холодно… Луна скалилась с небес, как череп, и юная графиня, не желая придвигаться ближе к супругу, обняла себя за плечи холодными руками. В собственной одинокой опочивальне, где проводила она иные ночи, можно было плакать вслух — не опасаясь, что кто-нибудь услышит… Чтобы понять что-то о Мари Шампанской, надобно знать, что из героев жест ей больше всех нравился не храбрый Гийом д`Оранж и не верный Бернье, и даже не неистовый Роланд — а его благоразумный друг Оливье.
Да, в те дни Мари много плакала… И плакала бы еще больше, если бы не Кретьен.
О, Кретьен! Умница Кретьен, столь хорошо разбирающийся в людских душах. Можно сказать, он спас графскую чету. Он стал тем мостиком через разделявшую их пропасть, которого так не хватало.
2
Бедняжка Мари очень удивилась бы, узнай она при всем своем страхе к великану-мужу, что он тоже ее боится. И боится смертельно.
Анри боялся ее хрупкости — что невзначай сломает ее своими медвежьими объятьями; боялся, что ей будет что-нибудь нужно, а он не поймет, что именно; боялся ее тонкого, светящегося в каждом слове ума, боялся оставаться с ней наедине, боялся, что им будет не о чем говорить, и она заскучает… Вообще с первого дня он боялся, что ей с ним будет плохо, и страх этот рос в той же мере, в какой увеличивалась его любовь. Мари была такая хрупкая, красивая, и, как выяснилось в их горестную брачную ночь — такая беззащитная, что Анри поначалу воспринимал свою юную супругу как некое прекрасное растение, цветок далеких стран, который внезапно доверили его попечению — а ветер зимой холоден, не дай Бог роза завянет. Мари вдохнула новую жизнь и в его любимый труаский замок, куда он ее вскорости после свадьбы увез — стены словно озарились ее трепетным светом, дыханием цветов. Странное явление — дама: тоненькое такое, красивое до невозможности, даже пахнет как-то особенно, вроде медом, или подснежниками, или чем-то еще… дамским, непонятным. Нежным. Ручки — как палочки, шейка — тонюсенькая, а до чего же красиво, когда она просто так сидит и смотрит в огонь, и золотистые глаза ее мерцают, или когда она склоняется над вышиванием, или так особенно, изящно берет пальчиками кусочек жаркого, а потом полощет белые руки в чаше с розовой водой… Такова была первая стадия влюбленности графа Анри Шампанского, и именно на этой стадии он запугал супругу едва ли не до смерти. Возможно, она так и исчахла бы под его мрачными от смущения взглядами, если бы он сам не призвал на помощь друга.
В Кретьене, своем любимом рыцаре, он сразу безошибочным чутьем распознал существо той же породы, что и Мари, нечто вроде переходной стадии от нее — к нему. Вроде переводчика, который равно хорошо знает оба языка; а до сих пор всякий раз, когда Анри нужен был переводчик, Кретьен помогал безотказно. Тем более что поэту самому безмерно понравилась Мари — с первого дня, как он ни настраивал себя до этого против дочери Луи Седьмого, как ни старался убедить себя, что все очень плохо… Хватило одного золотого взгляда длинных, умоляющих о помощи глаз женщины-ребенка, старавшейся держаться гордо и независимо, когда она, осыпаемая рисом, неслась из собора на гребне орущей толпы. Тогда Кретьена и продрало по спине морозом узнавания, и он на миг стал мальчишкой, обозным слугой в новеньком сюрко, смотрящим с приоткрытым ртом на недоступную сияющую королеву… Алиенора, о, донна, о, я смиренно припадаю к Вашим стопам.
А если учесть, что золотой взгляд на этот раз был еще и вопиюще-беспомощным, пронзительно-грустным, то не стоит удивляться, что Кретьен полюбил жену своего друга сразу и навсегда. Нет, не требовательной любовью возлюбленного — тихой жалостью брата, которая тем более пронзительна, чем менее твое сердце открыто страстям.
