— Найти бы такого вора, чтоб уж покаялся, так покаялся — за всех и во всем! — невольно пробормотал он.
Мысль присутствующим понравилась. В целом русские не очень жестокий народ.
— Воров полно. Вон в каждой клетке сидят. Все уверены, что ради нового успения им головы не сносить. Примерно половина — действительно не сносит. Легко могут согласиться на принятие вины.
— Ради общего дела могу любого уговорить, — впервые выговорил Егор.
Возникла пауза. Потребовалось еще по две плошки вина на раздумья о круговой поруке. Соглашение четырех человек тянуло на заговор. Страх тлел в желудках, и молодое яблочное никак его не гасило. Но ничего, преодолели.
— Я вот что думаю, господа. Магдалина уже за себя отмолилась. Теперь за детей молится. Если пообещать ей облегченье детям, примет все.
— Не отмажем детей, Ермилыч! — Прохор уже выпивал вне очереди и крепко напрягал раздумьями свою лысину.
— А чего отмазывать? Давайте скажем, что дети кончились в пытках.
— А трупы?
— В монастырских скудельнях наберем.
Схема была готова. Оставалось договориться о самом неприятном, о невыдаче друг друга.
Поклялись! — под последние капли яблочного! — а ведь могло и не хватить! — что тогда?
Глава 26.
День открытых дверей
Магдалину уговаривали по очереди. Сначала Егор вполне безуспешно разжег очаг, раскалил свои кочережки, осветил гридницу зловещим красным светом. Но Мария уже не боялась пыток. Ее руки, обернутые тряпками, болели непрерывной, огненной болью, так что ее пытка была всегда при ней. Егор убрал кочережки и стал ухаживать за Марией. То воды ей подаст, то соломку в каморке поправит. Особенно страшно стало Егору, когда он услышал рассуждения Смирного о совпадении судеб и имен. А, ведь, правда! — не случайно имя Мария легло на прозвище Магдалина. Не случайно полька блудила по Москве, как библейская дева на Иорданском пароме! Не случайно должна была принять муку за весь прочий народ! А когда Егор услыхал, что Магдалина Иорданская — святая и равноапостольная, то есть своим раскаяньем внесла всемирный вклад в просвещение человечества, он вовсе покрылся мурашками. Добила Егора фраза Филимонова, что польскую ведьму схватили две недели назад, как раз в день святой Магдалины — 22 июля. Егор поспешил убраться за новой винной четвертью.
Смирной с Магдалиной поговорить не смог. Он только глянул на нее и в ужасе вышел: как могут люди быть такими жестокими! Как смеют они истязать слабое существо? Пусть даже и ведьму?
Пришлось Филимонову все взять на себя.
Он не стал выстраивать логических цепей, сказал прямо, что нужно тебе, Мария пострадать за людей. Признайся в заговоре, прими кончину, а я тебе сделаю послабление. Какое захочешь.
Филимонов сделал паузу и уже знал, чем она будет заполнена. Ведьма захрипела, завизжала, что не верит, ненавидит, желает мучителям адского огня, будьте вы все прокляты! Но проклятия прерывались слезами, Мария прижимала бинтованные руки к груди, поднимала глаза к небесному потолку и была похожа на кающуюся грешницу с картины. Среди ее воплей, всхлипов, польских ругательств проскакивало только одно слово, которое уж точно предназначалось Богу: «Дзеци!».
Но Филимонов присвоил слово, ибо не было сегодня у Бога времени заниматься рядовой потаскушкой. У него цари умирали и бесновались!
Филимонов подошел к Марии, присел на колени, увернулся от кровавого плевка и сказал веско и четко: «А детей твоих я спасу».
Опять потянулась пауза. Мария не верила.
Но все ее существо хваталось за соломинку, за малую, предательскую надежду, что вот этот человек, московский изверг, мучитель, убийца, истязатель сотен и тысяч людей, коварный обманщик и провокатор на этот раз говорит правду.
— Как докажешь? — Мария теперь смотрела на Филимонова страшными глазами и если бы могла видеть себя в зеркале, то ужаснулась бы силе этих глаз.
Филимонова передернуло. Он вытащил из-за пазухи крест и поцеловал.
— Мало! — крикнула Мария. Она еще несколько раз пробормотала «мало!» и, наконец, сказала спокойно:
— Хочу их видеть на воле. Всех!
Дальше разговор приобрел вполне деловой характер. Казалось, эти двое договариваются о покупке пшеницы, а не о казни одного из них.
Филимонов обещал Марии быструю, безболезненную смерть.
Мария, страдая руками, не хотела говорить о такой мелочи. Требовала, чтобы ее дети, все пятеро, были свободны и видны с помоста во время казни.
Филимонов, по-доброму улыбаясь, отговаривал женщину от такой глупости. Ребят могли узнать в толпе, там будет полно стражи, приказных ищеек, московского сброда. Их снова сдадут за полушку!
Этот аргумент подействовал. Мария еще какое-то время сомневалась, потом согласилась. Потребовала свидания с детьми и страшной клятвы Филимонова при двух свидетелях.
Филимонов кивнул и предупредил, что к покаянию Магдалину подготовят, каяться придется тоже при свидетелях, но посторонних. Приблизительно определили судьбу детей. Сначала их спрячут в лесу, потом отправят с войском в Ливонию или в Новгород — поближе к милой Польше. А там, как Бог даст!
Смирной и Прохор побывали у Магдалины, поклялись на крестах, что выполнят обещание Филимонова. Была глубокая ночь, когда заговорщики засели вокруг очередной бутыли. «Тайная вечеря» — пошутил Заливной. Долго — примерно до половины четырехлитрового запаса — отрабатывали детали дела. В целом все сходилось неплохо. «Получше, чем у Христа с апостолами», — опять хохотнул Прошка.
Едва солнце выглянуло из-за кремлевской стены, все четверо засобирались, каждый по своему делу. Прохор должен был суетиться при дворце среди похоронных приготовлений, осуществлять общий надзор за обстановкой. Егор отправлялся с телегой за трупами, Филимонов оставался готовить казнь и последний допрос Магдалины. Смирному поручалось самое трудное: он должен был придумать, как использовать раскаянье Марии с максимальной пользой, — чтобы Грозный поверил, остыл от гнева, слил его на эту несчастную женщину. А то могло очень нехорошо получиться. Четверка рисковала смертельно.
Егор не успел отъехать, когда Филимонов остановил его. Они снова сели думать. Тащить трупы в Кремль за три дня до казни было рискованно. Егор был нужен на рядовых пытках. Решили разделить задачу. Угнали Егора верхом по монастырским приютам и больничкам на разведку, чтобы он потом не рыскал с телегой наобум. К полудню велели вернуться.
Через час после рассвета стрелецкая стража отправилась в «разбойничьи ямы», где Воровская изба, предшественница зловещего Воровского приказа держала подследственных и приговоренных. Десятник Матвей Горемыкин должен был забрать и привезти пятерых сыновей Магдалины. Для этого под Горемыкиным имелся резвый конь, у стремени шагал наряд из двух новобранцев, следом волочилась большая телега с парой кобыл, а на языке крутилось «государево слово». Бумаг, естественно, никаких не было, да и кто бы их читал? Матвея в ямах знали, и все дела! Однако, смелого воина распирали сомнения: что за воры? — вдруг не отдадут? — удержим ли втроем? Поэтому Матвей вздрогнул всем телом — даже конь почуял это, когда в утренней дымке на перекрестке прорисовался черный всадник на огромном коне. Матвей перекрестился, и всадник приобрел нормальные размеры. И вообще он был знаком Матвею – это царский отрок Федька спокойно сидел на придурашном мерине Тимохе, от которого ждали чего угодно, кроме подлости и прыти. Горемыкин перекрестился еще раз в память о поездке к старцу Феофану, — очень страшной она вспоминалась. И осадок остался от нее неприятный, — Матвей весь июль страдал чирьем, и вино — вот ужас! — не лезло в глотку.
Федор вежливо поздоровался, спросил, куда служба едет. И, хоть была это государственная тайна, Матвей рассказал о трудном деле. Федор охотно вызвался помочь. Он назвался личным уполномоченным царя по похоронным делам, и это очень подходило Горемыкину. Не на свадьбу же забирали пленников.
Поехали веселее. Доехали легко. Дети Магдалины сидели в отдельной, аккуратненькой такой ямке, как сельди в бочке. Там очень похоже воняло тухлой рыбой. Вид у Федора был очень уверенный, его распорядительский кураж не спадал, и он очень легко достал воров из ямы. Приказал местной страже вязать их крепкими веревками, прикрикнул, что веревки — имущество казенное, жалеть его нечего, тем более — для царского дела.
Дети Магдалины — бледные, измученные, истощенные мальчишки выстроились вереницей. Повязанные каждый по рукам и ногам, и все вместе — за шею, они вызывали жалость, напоминали о десятках и сотнях тысяч русских детей, вот так же угнанных в ордынский или крымский плен.
Магдалиновцев взвалили на телегу и повезли. Начальник местной стражи один раз крикнул вслед, чтоб не упустили — вон какие страшные воры! — и не говорите потом, что я вас не предупреждал! — и раз пять напомнил, чтоб вернули веревки.
