— Пойду, сегодня же поменяемся этажами, — заверил Зимин. — Если заколеблюсь, можешь стащить вниз за ноги.
— Согласен! — проревел Воробьев.
— А Петров? Нельзя простить ему кровь Митину. — Это Мякишев вспомнил папашечку.
— Что ты предлагаешь? — спросил Фетисов. — Оторвать его дурную башку? На первой же остановке сдадим стервеца конвою. Долой из нашего вагона.
— А остальное жулье? — поинтересовался Сашко.
— Думаю, они кое-что поняли. Так ведь? — Урки молчали, и Павел Матвеевич переспросил: — Можно поручиться за вас?
— Можешь, — со вздохом отозвался Кулаков. Петрову полагалось помалкивать, и он лежал под нарами тихой мышью, а Мосолов вроде отмежевался от своих. Кулаков оставался за старшего среди урок.
Все шло, как и полагается в приличном коллективе. Однако предложение Зимина вызвало замешательство. Он хотел соединить все деньги — и числящиеся за конвоем, и те, что на руках, — чтобы покупать еду в общий котел и делить поровну.
Бурное одобрение, высказанное мной и сидевшими рядом ребятами, сменилось долгим, тяжелым молчанием. Идея пришлась не всем по вкусу.
— С бандюгами предлагаете делиться? — удивился Севастьянов. — Измывались над нами, и за это кормить их?
— Не нуждаемся в твоей подачке, жлобина! — бешено заорал Кулаков. — Подыхать буду, куска твоего не возьму, падло!
— Подыхай, не жалко!
— Неужели кто-нибудь может лопать хлеб и колбасу, когда рядом голодные?! — возмутился Фетисов. — По-моему, только так и можно: сложить деньги и ценности, чтобы еда для всех. Вот мой вклад.
Фетисов протянул Володе обручальное кольцо и деньги. Зимин оглядел обитателей вагона, качнулся по ходу поезда и полез в «хитрый» карман. Вынул деньги — все видели, немалая сумма — и протянул старосте. Но деньгами Павел Матвеевич не ограничился, отдал и часы, приложив их к уху на прощание.
— Подарок. Поберегли бы, — пожалел Володя. — Память.
Пример «комиссаров» подействовал. Мякишев молча выложил смятые комочком деньги; Петро не пожалел медальончика на цепочке и сконфуженно развел руками, извиняясь за безденежье; Агошин передал всю наличность свою и Птицына; Фролов смущенно протянул скромный вклад от «язычников»; я заявил: деньги мои у конвоя — кладу в кассу; Мосолов отдал довольно-таки пухлую пачечку.
Пошли в ход тайные узелки, зашуршали деньжата. Примостившись на верхних нарах, Володя составлял список — фамилия, сколько и чего внесено. Для всеобщего обозрения деньги и вещи лежали рядом.
— Доктор, давай, у нас будут, как в сберкассе, — прохрипел Мякишев. — Или жадность не позволяет?
— Свою золотую тюбетейку сдай, на хрен она тебе! — посоветовал Ващенко.
— Тюбетейка — дорогой подарок, но для общего дела я согласен. Пусть урки отдадут обратно. Скажи им, Володя.
Гамузов так горячо отозвался на подначку, что вагон покатился со смеху. И, совсем стало весело, когда неизвестно откуда на колени Володи упала тюбетейка. Доктор моментально сцапал ее.
— Чур, клади! — потребовал Мякишев. — Все слышали твое слово, не отвертишься.
— Я и не верчусь. Посмотреть-то можно? Жалко тебе, да? На, возьми, пожалуйста! — И Гамузов, обиженный, полез на свое место.
Теперь предстояло объясниться с конвоем, предъявить ему Петрова, доказать справедливость нашего «переворота», добиться льгот, обязательно добиться, иначе все завоевания пойдут прахом. Удастся ли?
На первой же остановке Зимин обратился к часовому с просьбой позвать начальника. После долгого ожидания тяжелая вагонная дверь со скрежетом отъехала в сторону и, не входя в вагон, начкон спросил:
— Что у вас ко мне? Опять натворили что-нибудь?
Зимин, вместе с Фетисовым и Володей стоявший впереди, спокойно рассказал о событиях и от имени вагона попросил убрать Петрова. Ранил человека, терроризировал всех, пришлось обезоружить. Сейчас прячется под нарами.
Едва Павел Матвеевич назвал Петрова, как пахан с воем выскочил на свет божий. Перемазанный, с синяком во всю щеку (Володина затрещина!), с торчащими из-под шапки космами, он был жалок и смешон. Оттолкнув Фетисова и Зимина так, что они едва не упали, пахан вывалился в дверной проем.
Бойцы защелкали затворами, начком успел посторониться, и Петров кулем брякнулся на серо-черную оледенелую землю.
Явление Петрова было настолько неожиданным, что вагон замер, а затем загрохотал. Ко всеобщему хохоту присоединились начкон и бойцы, один из них схватил Петрова за воротник.
— Хорош, ну прямо красавец! — покачал головой начкон. — Придется перевести в вагон первого класса, не годится такому ехать в общей теплушке. Вагон должен быть по шапке, ничего не поделаешь. Правда, там нет печки и холодновато, но в такой шубе хоть на Северный полюс.
Начкон кивнул бойцу, и тот повел пахана прочь. Начальник с интересом смотрел на Зимина, Савелова и Фетисова.
— А кто пострадавший? — осведомился он.
Меня вытолкнули вперед, и я очутился рядом с Володей.
— Промыслов? — узнал начкон и нахмурился. — Он руку тебе порезал?
— Надо йода и бинт! — крикнул доктор. — Не загноилась бы рана.
Начкон еще раз глянул на меня и кивнул бойцу: закрывай.
— У нас не все, — быстро сказал Зимин, а Володя придержал ногой створку. — Всем коллективом просим вас зайти в вагон и выслушать.
— Здравствуйте-пожалуйста. Вам положено помалкивать, а из вас просьбы как из мешка сыплются.
— Отойдите от двери, дайте закрыть! — крикнул боец.
Начкон покачал головой: не надо. Видно, не так-то легко было отказать нашему уполномоченному. Начальник ловко вскочил в вагон. За ним поднялись бойцы, дверь задвинулась.
— Слушаю. Но имейте в виду: наказание за оскорбление часового и за круговую поруку при побеге не снято.
Зимин, словно не слыша, рассказал о нашем собрании.
— Собрания не разрешаются, — выдохнул клуб дыма начкон.
— Не будем называть это собранием. Просто мы посоветовались, как быть. Вы сами видели Петрова. А нам нужно приехать на место людьми.
Зимин помолчал. Заинтересованный начкон не перебивал его.
— Мы собрали в общую кассу деньги и ценные вещи. И те, которые на руках, и которые у вас на хранении.
— Зачем? — вопрос прозвучал строго.
— Просим разрешения покупать продукты. Все ослабели, кое-кто не может двигаться.
— Льготы не могу разрешить. Деньги и вещи сдадите на хранение, их не полагалось держать при себе. Опять нарушение. Вы что, забыли, вижу, свои грехи! За них придется ответить, когда прибудем.
Начкон повернулся к выходу. Дверь отъехала в сторону. Эх, все пропало!
— Очень просим помочь нам. В лагере нужны работники, а не инвалиды, — с отчаянием возразил Зимин.
— Нет, нет! Сами виноваты.
— Посмотрите, до чего мы дошли, — простонал Ващенко. Он растолкал всех и подошел ближе.
Начкон обернулся. Петро сунул грязные пальцы в рот и почти без усилий вытащил огромный желтый зуб.
— Могу подарить на память всю челюсть, — и Петро протянул зуб начальнику. — Не доедем до лагеря. Выгрузили бы здесь, зачем тащить дальше полудохлых доходяг.
Не сразу справившись с растерянностью, начальник конвоя сказал:
— Достанем хвойный настой, будете пить. Продукты придется покупать. Завтра большая станция, возьмем вашего старосту в магазин — пусть купит хлеба, сахару, капусты квашеной, огурцов и что еще там найдется.
Начкон не сводил глаза с Петра. Иссиня-бледный, без кровинки в лице, он моргал, щурился и вдруг улыбнулся.
— Так и решим! — словно обрадовавшись этой улыбке, воскликнул начкон. — Есть еще просьбы?
— Больше нет, спасибо.
Жизнь стала приличной (если можно так сказать про тюремную жизнь). У нас появился горчайший хвойный настой, а главное — улучшился паек.
Я совру, если стану утверждать, будто в нашем вагоне воцарились тишь да гладь. Может быть, так было в самый первый день. Очень скоро начались опять споры. Гремел ожесточенный голос вечно взъерошенного Воробьева, благолепный Севастьянова и брюзжание желтолицего Дорофеева (кстати, после «переселения народов» бывшие кулаки и бывший прокурор очутились наверху рядом; Дорофеева по болезни решили не спускать в подвал).
— Молчали бы о достоинстве, — ворчал, поглядывая на Зимина, Дорофеев. — К чему сии красивые бесполезные словеса? Много оно помогло вам, ваше достоинство? Упрятали в каталажку вместе с жуликами!
— Не платят ли тебе, тюремный комиссар, за то, что ты и в тюрьме тычешь людей мордами в лозунги? — зло вопрошал Воробьев, свесив с нар кудлатую голову. — Помог угомонить жуликов, сумел конвой уговорить — земной поклон тебе. Желудку полегче. А душу не тронь, не береди!
— Ты покажи мне лапу, которую надо лизать, чтобы она выпустила меня из тюрьмы. Я оближу ее и не поморщусь! С достоинством оближу! — елейным голоском, блестя глазами, верещал Севастьянов. — Господи, прости нас, неразумных.
