И мы оставили его в покое, но он нас в покое не оставлял. Во дворце образовались две партии: одна поддерживала меня, другая — маму. Между придворными мамы и моими постоянно происходили столкновения. Оказавшись отодвинутой на задний план, она хотела, уж если ей не удалось управлять мной, осложнить мое положение, насколько это было возможно. Подобное поведение мамы привело к тому, что я еще больше сблизилась с Лецен. «Вы больше похожи на мою мать, — сказала я ей. Раз-другой я даже назвала ее «мама». — Я буду называть вас как-нибудь по-другому. Например, Дэйзи — маргаритка, я очень люблю маргаритки». Довольная Лецен засмеялась. Для нее это было счастливое время. Она была моей ближайшей советницей — и лорд Мельбурн, конечно. Когда я перечитывала свой дневник, имя лорда Мельбурна встречалось там очень часто, и я решила называть его просто лорд Эм. Ему понравилось, когда я ему об этом рассказала. И он сказал, что это экономично, а экономия — хорошее качество, даже королевы не должны быть слишком расточительны.
В довершение всех моих тревог лорд Мельбурн стал намекать, что ему все труднее исполнять свои обязанности, имея такое незначительное большинство в парламенте.
— Эти проклятые тори, — говорил он, — они мешают нам на каждом шагу.
Я не одобряла резких выражений, но в устах лорда Мельбурна это не звучало оскорбительно, а просто франтовато и смешило меня.
— Хотела бы я, чтобы двор мамы располагался где-нибудь еще, за пределами дворца, — сказала я. Он подумал и возразил, что, будучи не замужем, я едва ли могла жить одна.
— Одна? С Лецен и всеми моими дамами? И это вы называете жить одной! — воскликнула я.
— Незамужним особам полагается иметь дуэнью[33]. Таков обычай, и как бы мы ни презирали обычаи, часто бывает легче соблюдать их. Так что… пока вы не выйдете замуж, герцогиня должна оставаться с вами.
Это меня слегка огорчило. Мне не хотелось замуж. Я только что стала королевой, народ обожал меня, я провела самый замечательный год в моей жизни, и мне не хотелось ничего менять в ней.
Но перемены все же наступили. Настроение у меня упало. Вместо того чтобы бодро вскакивать с постели по утрам, я лежала, раздумывая о том, что должно произойти днем, и это не казалось уже так увлекательно, как раньше. Я стала полнеть. Было столько ужинов, которые приходилось посещать и, конечно, есть тоже. Люди всегда наблюдают за тем, что делает королева, и обсуждают ее поступки, причем сильно преувеличивая. Я это поняла, когда услышала, как в народе на улицах заговорили, что я пополнела. Я была вне себя. Тем более что в этом была доля правды.
— Вам это полезно, дорогая, — утешала меня Лецен. — Вам необходимо хорошее и обильное питание. Лорд Мельбурн не сказал ничего утешительного.
— Надо больше двигаться, — посоветовал он.
— Я езжу верхом, но не люблю пеших прогулок.
— Иногда приходится делать то, что мы не очень любим.
— Ходить… на холодном ветру! У меня мерзнут руки и ноги.
— Нужно ходить быстрее, тогда ноги не будут мерзнуть, а на руки надевать перчатки.
— У меня руки краснеют от холода, поэтому я и ношу кольца, чтобы скрыть красноту, а из-за колец не наденешь перчатки.
— Следовательно, надо снять кольца и гулять в перчатках. Это было бы более благоразумно.
Я уловила недостаток сочувствия в его словах, и мне показалось, что он критически относился к моей полноте.
Но я была несправедлива к нему. Он был так же добр и мил, как всегда. Он просто беспокоился, что в скором времени может возникнуть ситуация, когда ему придется уйти. Тогда у меня будет другой премьер-министр — от чего избавь меня Господь. Быть может, эти опасения были причиной и моей неудовлетворенности. Я стала раздражительна и выходила из себя по малейшему поводу.
Мне уже казалось, что я не люблю герцогиню Садерлендскую так, как раньше. Я досадовала, что она была всегда элегантна и остроумна и что она нарочно садится рядом с лордом Мельбурном, чтобы занимать его, она прямо-таки завладела им. Когда я жаловалась ему, он отмахивался с характерной для него небрежностью, и у меня сложилось такое впечатление, что он легко мирился с моим отсутствием.
Но главным источником неприятностей была мама. Ее придворные дамы постоянно ссорились с моими, и если самой важной в моем штате была Лецен, маминой любимицей была Флора Гастингс.
Леди Флора была немолода. Я думаю, ей уже было года тридцать два, но замужем она не была, хотя и имела недурную внешность. Она была элегантная и живая, писала стихи и, как говорили, не лазила за словом в карман, что обычно означает злоязычие. В этом она походила на сэра Джона Конроя; недаром она была большой его приятельницей, и, как говорили ее враги, между ней и этим отвратительным человеком существовали более чем дружеские отношения.
Лорд Мельбурн тоже не любил Флору Гастингс. Она принадлежала к семейству стойких тори, а, будучи вигом, лорд Мельбурн весь клан Гастингсов считал врагами. Он говорил, что леди Флора была типичной представительницей своей семьи, и не удивлялся, что я и Лецен не переносили ее. Он не любил и мою мать; не будь она моей матерью и не будь у него таких прекрасных манер, он бы мог высказать многое. Были случаи, однако, когда под влиянием раздражения он позволял себе некоторые замечания в ее адрес. Я любила рассказывать ему, как со мной обращались в детстве, как меня отодвигали в сторону, и как это смущало меня. На это он мне как-то сказал: «Герцогиня любила не вас, но власть. Я думаю, она недостаточно умна, иначе она бы поняла тщетность своих усилий; и подлинного чувства к вам, которое она изображала, у нее тоже не было». Как он был прав!
Однажды, когда мы обсуждали в кабинете с лордом Мельбурном государственные дела и беседовали на разные личные темы, вдруг появилась мама, без предупреждения. У нее был заговорщический вид — как будто у нее был для нас неприятный сюрприз. Я рассердилась.
— Я занимаюсь делами с премьер-министром, — сказала я, — и полагаю, вам лучше заранее уславливаться о времени, когда вы желаете видеть королеву.
Мама была поражена, но не пыталась спорить, она просто исчезла. Лорд Мельбурн смотрел на меня полунасмешливо-полувосхищенно.
— Герцогине следует знать, что, когда ее дочь называет себя королевой, она намерена проявить твердость.
После этого борьба между нашими двумя партиями стала еще более ожесточенной. Придворные дамы злословили друг о друге, и мы с Лецен, иногда смеясь, а иногда с негодованием обсуждали столкновения между ними. Мне бы хотелось, чтобы этого не было.
Тем временем сэр Джон Конрой оставался на своем посту, и я думаю, что именно он и распускал всякие слухи, в частности, что я располнела. Но еще один, более зловредный слух дошел до меня позднее. Он заключался в том, что моя дружба с лордом Мельбурном была слишком близкой — ближе, чем следовало быть отношениям между королевой и премьер-министром.
Это было после Рождества 1839 года. Прошло полтора года с того прекрасного утра, когда ко мне явился лорд Конингэм и объявил, что я стала королевой. Так много всего случилось с тех пор. Было одно обстоятельство, о котором я старалась не думать, но которое то и дело всплывало в моей памяти. Это было мое изменившееся отношение к дяде Леопольду. Он заменил мне отца, которого я никогда не знала. Я по всякому поводу просила у него совета. Я старалась понравиться ему. Я верила всему, что он мне говорил. Для меня он был почти что Богом. Теперь же все изменилось. Я стала замечать в письмах дяди Леопольда нечто меня настораживающее. Сначала это было едва заметно, но постепенно становилось все более явным. Дядя Леопольд хотел заправлять всеми делами в Европе. А поскольку он всегда имел на меня большое влияние, то естественным было, что пожелал использовать теперешнее мое положение. Одна фраза из его письма показалась мне особенно значимой: «Прежде чем вы примете какое-то важное решение, я был бы рад, если бы вы посоветовались со мной». Я ответила ему, заверяя его в моей любви и преданности, которые по-прежнему испытывала к нему.
Дядя Леопольд все хотел обернуть к своей выгоде. Было время, когда он отстаивал права Бельгии перед Францией и Голландией и хотел, чтобы Англия выступила на его стороне. Он нуждался в поддержке Англии и не понимал, почему Англия оставалась нейтральной. «Все, что я прошу у Вашего Величества, это чтобы вы высказали своим министрам, и особенно лорду Мельбурну, что, насколько это совместимо с вашими интересами, вы не желали бы, чтобы ваше правительство осуществило меры, которые привели бы к гибели Бельгии, а также и вашего дяди с его семьей…» Прочитав это письмо, я очень расстроилась. Я показала его лорду Мельбурну. Он прочел его и, кивнув, сказал: «Предоставьте это мне», что, разумеется, означало «не вмешивайтесь».
Я прождала неделю, прежде чем ответить, и затем написала дяде Леопольду, что он был не прав, считая, что мои чувства к нему могли измениться. Но в то же время я обошла вопросы внешней политики. Я только сказала, что сочувствую ему и что он может быть уверен, что лорд Мельбурн и лорд Пальмерстон очень озабочены его личным благополучием и его страны.
