Вот остяки уже совсем рядом.
Затрещали кусты, вынеслись на поляну всадники в остроконечных шлемах. И Шорда уже на ногах, аркан раскручивает. Метнулся урт назад, но петля аркана уже захлестнула его, опрокинула в траву. Шорда подбежал, уперся коленом в грудь, руки вяжет.
Цепочка всадников отрезала остяков от крепостицы, а остальные дети боярские от леса на них наехали – некуда деваться. Остяки побросали луки, встали кучкой – маленькие, скуластые, с впалой грудью и жесткими черными волосами, ниспадавшими на плечи, не мужчины по виду – безбородые отроки.
Но разглядывать остяков не было времени: воины в городке крик подняли, принялись открывать ворота. Пленников быстро связали, перекинули, как переметные сумы, через лошадиные спины – и рысью в лес.
Тишали за спиной протяжные вопли остяков. Сумрачная лесная безмятежность окружила всадников, Федор Брех провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу: только теперь поверил, что отчаянное дело удалось. Нагнал Аксая:
– Ну, Аксай! Ну, молодец! Жди теперь награды от большого воеводы Ивана Ивановича! Да и князь Федор от себя добавит!
– Не надо награды! – захлебываясь словами, зачастил Аксай. – Аксай господину Ивану Ивановичу служит! Господин грустным был, теперь веселым станет. Вот Аксаю награда!
Ехали через чащобы, через колючие кустарники, через болотистые низины, спрямляя дорогу к реке. И успели вовремя: когда за деревьями проглянула светлая иртышская вода, голова судового каравана уже показалась из-за поворота. Федор Брех выпалил вверх из ручницы. Несколько легких ладей побежали от каравана к берегу…
Большие воеводы князь Федор Курбский и Иван Салтык говорили с пленными на стоянке, когда воины покончили с вечерним варевом и разбрелись по шалашам. С остяцкого урта давно содрали кольчугу и нарядные сапоги, по одежде он почти не отличался от простых воинов – в светлой полотняной рубахе, в замшевых штанах, косицы на голове расплелись, и волосы упали на плечи. Но спутать его с лучниками было все-таки нельзя. Те стояли, покорно опустив глаза, а урт то и дело надменно вздергивал голову, рыл голыми пятками песок, как норовистый конь. Крепкий был мужик, хоть и росточком невеликий, злой.
О себе урт сказал, что зовут его Керманак, что в поединках он уже победил шесть богатырей и, если бы татарин не стреножил его ременной петлей, как оленя, быть бы татарину убитым.
Остяцкая речь мало отличалась от вогульской, и Кынча переводил ее легко. Но переводить-то было нечего: похваставшись своей силой и храбростью, урт замолчал, злобно блестел черными глазами. И людям своим тоже запретил говорить, стояли остяки безмолвные, с опаской поглядывали на своего грозного предводителя.
Салтык шепнул князю Курбскому:
– Доброго зверя прихватил Аксай. Для задуманного дела самый подходящий. Зубами ремни будет грызть, когда про Обского Старика услышит.
– Зачем зубами грызть? Поможем ему!…
И оба понимающе переглянулись.
На ночь пленников положили у самого берега. Караульный вогулич прислонился плечом к борту насада, лениво поплевывал в воду. Копье он воткнул древком в песок, лук на него повесил. На пленников даже не смотрел.
Керманак лежал на спине, безнадежно вглядываясь в звездное небо. Если покатится по небу звезда, неудача может обернуться удачей. Так говорили шаманы. Но звезды недвижимо стояли в вышине.
Заскрипел песок под сапогами. Подошли двое, вогульский воин в богатом халате и еще один, одетый победнее. Воин в халате (это был Кынча) наклонился над уртом:
– Смотри какой упрямый и неразумный ась-хо. Не захотел рассказать, где дорога к Обскому Старику. А мы и без него знаем где! На гору, к березовой роще, одна тропа только и есть – через распадину! Глупый обский человек, плохо ему будет…
– Глупый человек! – повторил другой вогулич, и оба отошли.
Керманак застонал, напряг мускулы. Но ремни крепко сжимали запястья, щиколотки ног – не разорвать. Лучники рядом лежат неподвижно, дышат неслышно, не поймешь, живые ли. Он, Керманак, наверно, тоже умрет. А русские бородатые воины придут и обидят Обского Старика…
Керманак поднял голову, огляделся. Один только караульный возле, остальные спят в шалашах. Если бы не ремни!
Керманак безнадежно закрыл глаза.
Снова шаги нарушили забытье. Караульный склонился над Керманаком, достал нож. Ремни соскользнули на песок. А вогулич уже освобождал второго воина, третьего.
Керманак растер онемевшие запястья. Подошел вогулич, отдал ему свой нож, топорик на короткой рукоятке, помог подняться. Шепнул:
– Вогуличи тоже почитают Обского Старика, он посылает нельму в сети. Я не хочу, чтобы Обского Старика обидели. Поспеши к князю Молдану. Берестянка в кустах, весло там же найдешь. Поспеши!
– Ты с нами?
– Нет. Вогуличи отплывают утром обратно на Лозьву, и я с ними. У русских воевод теперь станет меньше воинов.
– Пусть Куль [72] оберегает тебя в пути.
– И тебя тоже, богатырь!
Под утро Кынча пришел к шатру воеводы Салтыка. Караульный окликнул его.
– Свой, свой! – отозвался Кынча.
Сын боярский опустил ручницу. Служилого вогулича он знал и про то, что Кынча будет воеводствовать в вогульской рати, тоже знал. Однако засомневался – пускать или не пускать к воеводе?
– Может, до утра подождешь? Спит воевода-то.
– Обуди! Доволен будет воевода моей вести!
Воевода Салтык, выслушав весть о бегстве остяцкого урта, действительно остался доволен. Все получилось, как задумано. Спросил только:
– Доподлинно знаешь, что полоняник слышал твои слова о дороге к Обскому Старику?
– Доподлинно, воевода. Аж передернулся весь, когда услышал!
– Ну, иди досыпай. Утром похода не будет – дневка.
– Хорошо как! – обрадовался Кынча. – Обласы чинить будем. Емельдаш одно знал: плыть да плыть. А облас, он ухода требует, как малое дитя. Один неразумный все лето кедровые коренья не щупал, которыми доски к днищу пришиты, так осенью утонул. А еще один…
– Иди-иди! Недосуг тебя слушать, – сердито бросил Салтык, поворачиваясь к Кынче спиной.
Теплый полумрак шатра, сонная тишина. А Кынча будто стоит перед глазами. Нет, не получается у Кынчи величавость, внешняя она, а внутри – суетное. Не сравняться Кынче с Емельдашем, тот будто и вправду князь. Мелковат Кынча насупротив его! А может, сие и к лучшему? Самостоятельным стал в последнее время Емельдаш, непонятным. Кынча же весь на виду, легче с ним. Не строптивец. Да и то сказать: довольно с Салтыка и одного Курбского, не заскучаешь со строптивым князем! Опять что-то сумрачным стал князь, недовольным, вот-вот вскинется, закусит удила. Скорее бы бой, что ли! Наверно, без ссоры на этот раз обойдется – впереди у князя Курбского веселое дело, Обского Старика добывать…
О пустячном думается, о пустячном. Кынча… Курбский… Андрюшку-шильника остается вспомнить… Притих Андрюшка, давно не слышал о нем, и на глаза не попадается… Зачем все это вспоминается? Пустячное, пустячное…
Внезапно навалилась усталость. Перетревожился, видно, ожидая завершения хитрости с остяцкими полоняниками. Спать теперь, спать!
Укладываясь на мягкое ложе, Салтык велел никого не впускать, не будить, пока сам не проснется. Хоть до обеда спать можно – дневка!
Но вдоволь поспать не удалось: разбудили голоса у шатра. Личко с кем-то препирался, повторял свистящим шепотом: «Не пущу! Не велено!»
Салтык прислушался, крякнул с досады. Так и есть – княжеский послужилец Гришка Желоб! Настырный дворянин, не отвязаться от него, если князем Курбским послан. Неужто Кынча от Салтыка к князю побежал, чтоб радостью поделиться? Суетлив, ох суетлив!
Ничего не поделаешь, пришлось подниматься. Крикнул:
– Допусти княжеского слугу!
Стремительно вошел сын боярский, медные бляшки на панцире звенят, как бубенцы на конской сбруе. Личко за ним – бочком, глаза виноватые, не уберег покой господина.
– Князь Федор Семенович на совет зовет, воевода!
– Какой совет в этакую рань? – заворчал Салтык, но босые ноги все-таки с ложа опустил, потянулся за кафтаном.
– Князь зовет, воевода!
– Скажи – иду…
В красном шатре князя Федора Курбского Черного уже полно людей. Всех переполошил треклятый Кынча! Воевода Осип Ошеметков здесь, сидит смирно в уголке, глазами сонно моргает, – видно, тоже разбудили. Алферий Залом склонился над низким столиком, как колодезный журавель, а на столике белое полотнище бересты, исчерченное угольком. Шильник Андрюшка туда же подсунулся. Он-то зачем? Владычный воевода Фома Кромин уткнул нос в бородищу, сопит сердито, недоволен чем-то. Может, и причины для недовольства нет, просто нравом такой – хмурый. Чернецы Арсений и Варсонофий рядышком на скамье сидят, но друг на друга поглядывают зло. Ничего непонятного в том для Салтыка не было. В постоянной распре жили чернецы, спорили по каждому пустяку. Кынча, конечно, тоже здесь, стоит за княжеским плечом, тычет пальцем в бересту.
