Уже хотели расходиться, когда часовой привел троих незнакомых красноармейцев – оборванных, страшно изможденных, с распухшими кистями рук и черными обмороженными лицами. От них стало известно о падении Амги. Оказалось, что из всех избежавших плена командиров и бойцов амгинского гарнизона лишь пятеро догадались идти не в Якутск, как прочие, а в Петропавловское – предупредить своих. Двое замерзли в пути, трое дошли.
Про операцию против Артемьева забыли, стали думать, как быть дальше. Можно было укрепить село и остаться на месте, можно – идти в Якутск кружным путем, минуя Амгу, но в этом случае предстояло пройти шестьсот верст с риском оказаться у цели после того, как город будет взят белыми. Строд предложил третий вариант, который и был принят: двигаться к Амге и, если Пепеляев уже выступил к Якутску, угрожать ему с тыла, а если он еще там, задержать его, дав Байкалову время организовать оборону.
Строд готов был подчиниться Дмитриеву и включить своих людей в состав его батальона, однако наутро, на стихийном собрании, рядовые красноармейцы, понимая, что теперь от начальника будет зависеть не только их паек, но и жизнь, взроптали и потребовали назначить другого командира. Претензии к Дмитриеву были следующие: «Не использовал перевес в живой силе и огневых средствах, дробил батальон по частям, сам не принял участия ни в одном из боев с артемьевцами». Ораторы предлагали заменить его Стродом. В сложившихся обстоятельствах тот согласился принять командование без санкции свыше, что вообще-то грозило ему трибуналом, но настоял на голосовании.
Оно прошло прямо на улице, перед штабом с красным флажком на воротах. Командиром Сводного отряда единогласно, о чем не забыл потом написать Строд, выбрали его самого, Дмитриев переместился на должность начальника штаба, а военкомом (комиссаром) остался двадцатидвухлетний Михаил Кропачев, бывший типографский рабочий из Петрограда, автор стихов о пролетарии с «буйного, зоркого запада», который «железом и кровью взорвет» нависшие над Якутией тучи.
Полугодом раньше Кропачев оказался в Таттинском улусе. В «Автономной Якутии» он, помимо стихов, печатал корреспонденции на разные темы, а в Ытык-Кёюле близ Татты жил известный «исследователь якутской старины», художник Иван Попов. Любознательный Кропачев захотел с ним познакомиться, а попутно добыть материал для очередной заметки.
Попову было в то время пятьдесят лет. Одаренный рисовальщик, портретист, реконструктор, фотограф, он был женат на якутке и большую часть жизни провел среди якутов. Русский по происхождению, Попов стал певцом якутской жизни, чутким к ее скрытой от постороннего взгляда поэзии. Он родился в Татте, в семье сельского священника, окончил духовную семинарию, был иконописцем, учился живописи в Петербурге. Вернувшись на родину, по чьему-то заказу подрабатывал тем, что собирал этнографические коллекции для музеев в Гамбурге и в Мюнхене, и соединил интерес к местным древностям со столичным предреволюционным мистицизмом. По словам его родственника, Попов «любил рассказы о покойниках и привидениях и сам приводил сотни таинственных случаев из личной жизни». Он «любил уединяться в мрачных местах в осенние лунные ночи, любил вращаться около трупов, любил наблюдать моменты наступления смерти и умирающих людей, любил посещать психических больных». Под стать этим увлечениям была и тематика его работ: Попов «писал старинные якутские кладбища, шаманские жертвенные деревья, черепа людей и животных, куски сырого мяса, живых рыб на рожне, зарисовывал покойников, украшал гробы». При всем том какие-то советские деятели, ведавшие в Якутске культурой, с хлестаковской легкостью поручили ему «выработать общий стиль якутского искусства» и официальным документом удостоверили его статус «свободного художника». Вероятно, именно за это повстанцы собирались его расстрелять, но почему-то пощадили. Родному брату Попова повезло меньше, он был убит вместе с женой-учительницей за отказ сотрудничать с повстанческим штабом в Татте.
Попов пригласил Кропачева в дом и начал показывать ему свои рисунки, поясняя: «Вот якутская орнаментика и различная резьба… Вот могила знаменитой дюпсинской злой шаманки, умершей триста лет назад и положенной вниз лицом, чтобы не встала».
Туземные суеверия не волновали юного комиссара, но с одним из элементов якутского геометрического орнамента он позже столкнулся при невеселых обстоятельствах. Эту деталь традиционной резьбы по дереву и металлу Кропачев видел не на седле и не на кубке для кумыса, а на мертвом красноармейце, убитом в стычке с артемьевцами, а потом лежавшем в амбаре вместе с другими, пока Строд не распорядился их похоронить. На руке у него, между кистью и локтем, ножом вырезан был большой ромб.
В газете Кропачев упомянул об этом как о чем-то не требующем специальных пояснений. Очевидно, случай был заурядный. Ромб – знак женской вульвы, о чем, надо полагать, Кропачеву было известно, хотя вряд ли он знал, что это еще и древний символ плодородия. Судя по интонации, с какой он повествует о страшной находке, ему доводилось слышать, что такие ромбы попадаются на телах убитых повстанцами красноармейцев, но для чего именно их вырезали, неясно. Толковать смысл этой меты можно по-разному – от демонстрации презрения к уподобляемому женщине врагу до стремления магическим способом избежать мести покойного. Мир, в котором возможны подобные вещи, Попову, конечно, был ближе и понятнее, чем его гостю.
Он продолжал показывать свои зарисовки, но Кропачев, больше интересовавшийся текущим политическим моментом, чем этнографией, выразил пожелание, чтобы Попов «в художественных образах дал картину бандитского движения».
Тот горячо одобрил эту идею: «Материал, безусловно, богатый». Тут же у него созрел сюжет будущего полотна, которым он поделился с визитером: «Обязательно напишу, как зимой по морозу голого человека со скрученными руками ведут на казнь».
Тем не менее что-то в его поведении Кропачеву не понравилось. Под конец рассказа он не удержался от осторожной колкости в адрес «свободного художника»: «Садясь на коня, я видел, как он прошмыгнул с градусником по двору и скрылся в огороде. Я подумал: табак побежал укрывать». Голый человек на морозе явно не просто так оказался рядом с могущим пострадать от заморозков табаком[17].
Пять месяцев спустя Кропачев стал военкомом Сводного отряда. С этого дня в течение трех с лишним недель, которые окажутся самыми важными в его долгой жизни, он будет одним из помощников Строда, а в старости – хранителем памяти о нем, автором предисловия к его книгам. Как бывает с типографщиками, он, похоже, сам мечтал стать писателем или журналистом. Некоторые места в его тогдашних очерках говорят о наблюдательности и словесном даре – например, описание убитой лошади: «Кровь громадным комом застыла у нее на животе, и кажется, что живот ей распороли и выпустили внутренности». Или портрет впервые увиденного им Байкалова: «Белая голова у него по-солдатски брита наголо. Ни бороды, ни усов. Серо-зеленая суконная гимнастерка сидит на нем по-простецки, и по-простецки же кобур с наганом висит на поясе без всяких ремней крест-накрест. Годы его немолодые, но голос жесток, и сам он верток, гибок, разворотист».
Кропачев, наверное, забыл обещание, данное ему Поповым, но тот его сдержал. Правда, не скоро. То ли так сложилась конъюнктура, то ли настали времена, когда любителю шаманов и покойников пришлось доказывать свою благонадежность, но в 1941 году, через двадцать лет после начала Якутского восстания, Попов все-таки написал обещанную картину «Зверства белобандитов». Мертвецов с кровавыми ромбами на ней, само собой, не было.
Сводный отряд насчитывал двести восемьдесят два бойца. С ними 8 февраля 1923 года Строд выступил из Петропавловского к Амге, предварительно утопив в проруби на Алдане десять тысяч патронов, которые не мог увезти с собой, и раздав крестьянам тысячу пудов муки, двести – масла, сто – соли и сорок «мест кирпичного чая» с гарнизонных складов. Подвод с лошадьми и быками хватило лишь на десятидневный запас продовольствия.
«Падал небольшой снежок, – вспоминал Строд. – Скоро отряд втянулся в лес. Из деревни доносился лай потревоженных собак, но и он постепенно замер. Отряд остался одиноким, как затерянное в водных просторах океана судно».
Конкретного плана действий Строд не имел. Мысль схватиться со всей Сибирской дружиной, которая вместе с партизанами-якутами втрое превосходила его силы, была настолько безумной, что строить планы не имело смысла. Оставалось полагаться на удачу и на судьбу.
На другой день разведка донесла, что ближайшее по пути к Амге селение Соордах занято неизвестными вооруженными людьми. Строд начал окружать эти три юрты, но «враг проскочил», оставив в одной из них двух пленных красноармейцев. Они сказали, что здесь заночевали артемьевцы – сотня верховых якутов с тремя офицерами. Артемьев по приказу Пепеляева шел к Петропавловскому с задачей запереть там красных, а сейчас намерен засадами измотать Строда, отяготить его ранеными, задержать и обезопасить тылы Сибирской дружины.
