были написаны годы их службы у Кмиты.
Дальше за ними занимали места воспитанники, молодежь, которая под командой этих учителей готовилась к той же самой разбойничьей жизни. Это тоже было жестокое и безжалостное отродье, готовое на всё, чтобы доказать, что было уже зрелым и что его можно отпустить действовать по своему усмотрению.
Огромные доски, обитые тканью, на которых лежало жареное мясо, обрезанное со всех сторон сотрапезниками, представляли собой стол, заставленный, кроме того, мисками с полевкой, кашей, клёцками, фруктами, сыром в больших кусочках и творогом. Большие жбаны стояли под рукой почти каждого пирующего, а кроме них, Кмита то тому, то другому посылал от себя серебряный, часто дорогой кубок лучшего вина, выпив который, участник застолья, смеясь, прятал его под лавку и не возвращал больше.
Некоторым захмелевший Кмита, доказывая, как был им благодарен, посылал жбаны и миски. Перед одним даже стояло блюдо, полное золотых денег.
Скупой пан, когда был разгорячён вином, нередко разбрасывал тысячи, о чём потом жалел. Разбойники умели пользоваться его опьянением и целыми днями и ночами держали его у столов.
Кмита, который в более достойном обществе, с иностранцами умел вести себя по-пански, подбирать слова и показать, что не напрасно бывал на дворе императора, здесь, казалось, предпочитал развязную, дикую и бесстыдную речь. Самую обычную ругань он приветствовал улыбкой, а когда молодчики ссорились друг с другом и лезли в драку, он аплодировал им, издевался, только покалеченных и велел разнимать; за столом каждую минуту возникали такие поединки слов и угрожали друг другу кулаками, а окровавленных лиц было немало.
Дудич, прислонившись к стене, поначалу ни разобрать ничего толком не мог, ни расслышать в шуме. В глазах у него темнело, в голове кружилось.
Когда шум был слишком сильный, маршалек, стоящий за Кмитой, по его приказу поднимал вверх свою белую трость и несколько раз ударял ею сильно о пол – тишина постепенно возвращалась.
Белый как раз подошёл к пану с донесением, но Кмита ничего расслышать не мог. Приказали шуметь потише.
Тогда Дудич мог отчётливо услышать разговор.
– Из Кракова от старой королевы прибыл придворный, – сказал он.
Кмита нахмурился.
– Прямо сюда? – крикнул он. – Нужно ему было меня преследовать? Не мог подождать в Висниче?
– По-видимому, он имел такие приказы, – сказал Белый.
– Чего же старая бабка от меня хочет? – спросил презрительно маршалек. – Одну минуту спокойно ей трудно усидеть. Что с этим посланцем сделали? Кто он такой? – спросил Кмита.
– Придворный старого пана, Дудич, также старый.
Кмита сморщился.
– Оставили бы его где-нибудь на фольварке, чтобы за мной тут не подсматривал. У королевских слуг распущенный язык.
– Я спрятал его в угол, он устал, – прибавил Белый. – Ваша милость, вам не нужно о нём беспокоиться. Он с удовольствием отдохнёт.
– А письмо королевы? – кисло спросил, наполовину поднимаясь, Кмита.
– Он говорил мне, что может отдать его только в собственные руки вашей милости, – произнёс Белый.
Известие о прибытии Дудича, которое прервало охоту, была маршалку не по вкусу. Его лицо приобрело мрачное и почти гневное выражение.
Белый хотел уже уходить, когда тот обратился к нему:
– Ты говорил с тем посланцем? – спросил он. – Не привёз ли он какой-нибудь новости?
– Э! Ничего там, наверно, нового нет, – сказал Белый, – кроме того, что нам известно: что брак молодого пана решён, и что старая королева терзается из-за него.
– Гм! – крикнул Кмита. – Она терзается? Скажи лучше, что растерзает эту молодую овечку, как только попадёт в её когти. О! Попасть в руки Боны…
И он дико рассмеялся.
– Кумельский не сравнится с ней! – прибавил он, поглядывая на растянувшегося неподалёку нарядного любимца.
Тот принял скромную позу.
Принуждённая тишина, воцарившаяся около стола, это резкое закрытие всех ртов повеяли на пирующих каким-то холодом и отразились на Кмите, которому этот перерыв был неприятен.
– Чёрт бы побрал эту старую бабу, – воскликнул он, —
с её письмом и посланцем… даже тут не даёт мне отдохнуть и насладиться радостью, какая мне положена.
Неуважение, с каким Кмита отзывался о королеве, хоть был её слугой и считался самым преданным её союзником, очень удивляло Дудича. Ему казалось непонятным такое пренебрежение к этой силе. Он остолбенел.
– Забавную комедию будем иметь при дворе, – начал Кмита громко, – две королевы! Старуха, злая как дьявол, как он, завистливая, с набитым кошельком, с Гамратом и целым войском слуг и служек с одной стороны; с другой старый уставший король и молодая девушка, чужая тут, непривыкшая. А с какой стороны встанет молодой король Август? Эй! Кто угадает?
Кмита смеялся.
– Гм, – прибавил он, – мы солдаты, и там, где война идёт, хотя бы между бабами, всегда что-нибудь должно испечься для войска.
Когда Кмита это говорил, шум, который было перестал, в другом конце стола постепенно начинался заново, а так как все сотрапезники были нетрезвы, вскоре он так вырос и усилился, что Дудич остальные слова Кмиты услышать не мог.
До него долетали только чрезвычайно дерзкие выкрики против Боны и итальянцев и насмешки над королём, которые его очень огорчали.
Что должно было творится в другом месте, когда тут, на дворе пана, находящегося в дружеских отношениях с Боной, который открыто держал её сторону, такое себе позволяли?
Дудичу, разглядывающему банкетный стол, есть и пить расхотелось, забыл о сне, о котором он так мечтал. Правда, что с этими буйными пирующими за стеной заснуть было трудно.
Их крики, топот, удары кулаком о стол, звон посуды, падающих мисок и жбанов, бьющихся кубков и рюмок, дикие песни, смех, подобный рычанию, сливались в единый дьявольский хор, который ушам Кмиты, казалось, вовсе не надоедает. Он не запрещал своим приятелям вести себя там так, как им хотелось. Только когда доходило до драки, выступали разъёмщики и силой разрывали побитых, потому что никогда заранее не останавливали рвущихся друг на друга.
Была очень поздняя ночь, когда, наконец, у стоящего у щели Дудича начали подкашиваться ноги, и он был вынужден броситься на приготовленную ему постель. Была это горсть соломы, сена и потёртая шкура медведя.
Уставший, испуганный Дудич лёг, не забыв о молитвах, потому что не очень чувствовал себя там в безопасности и хотел довериться Божьей опеке.
Он лёг, думая, что, несмотря на шум, от усталости сможет заснуть, но или не была она ещё так велика, или шум был слишком ужасен, он не мог сомкнуть глаз, глаза стократно слипались ко сну, но тут же какой-нибудь грохот, или ужасающий крик пробуждал, а когда в конце концов начал дремать, он словно почувствовал лихорадку и ему показалось, что на него
