У Матвея и Едены выдался свободный день.
— Вы бы сходили, проветрились по городу, Елена! — предложил Матвей.
Девушка в нерешительности раздумывала.
— Глотните вольного воздуху! — настаивал Матвей. — Вовсе нет никакой надобности вам сидеть безвыходно дома.
Елена оделась и пошла.
Когда она вышла за ворота и улица, от которой она отвыкла, встретила ее, смешное желание вернуться обратно охватило ее. Показалось, что на улице, в сутолоке уличного движения, все как-то враждебно и неприветливо насторожено, что у всех прохожих свое, прочное и уверенное дело, и только она одна, одинокая и затерянная, не знает своего места здесь и зря путается в толпе. Показалось, что прохожие с недоумением оглядываются на нее. Это еще больше смутило. Но Елена взяла себя в руки и пошла вперед.
На улицах было шумно. Жизнь казалась нормальной, беспечной и стремительной. Не было никаких признаков того, что только что окончилась забастовка, что недавно над улицами трещали выстрелы, что свершилось что-то огромное и неповторимое. Прохожие торопились по своим делам так же, как и месяц назад, извозчики ожидали на бирже седоков, уличные торговцы предлагали свой товар, а газетчики выкрикивали свежие новости. И только в том, какие новости выкрикивали газетчики и еще в белеющихся на заборах и на афишных витринах полусодранных прокламациях, вырывалось на улицу и властно кричало о себе это новое и неповторимое.
Елена украдкой взглянула на витрину, мимо которой проходила, и, узнав в половинке уцелевшей на стене прокламации свою работу, тихо улыбнулась.
С этой тихой улыбкой к девушке вернулась ее уверенность. Она стала приглядываться к окружающему, стала всматриваться в лица встречных. И тут она смущенно сообразила, что на нее поглядывают поблескивающими глазами мужчины и очень внимательно женщины. Боясь признаться себе самой, Елена сообразила, что эти взгляды имеют какое-то отношение к ее внешности и припомнила восхищенные слова близких женщин, которые в неудержимом порыве хорошей нежности говорили ей: «О, Лена, какая вы очаровательная!.. Какая милая!..» Она отгоняла от себя эти мысли, эти настроения, но улица вокруг нее излучала так много жизни, веселого шума и жизнерадостности, что Елена поддалась соблазну немного покрасоваться на людях и пошла по людной и оживленной стороне.
Стройные ноги ее отстукивали по примерзшей мостовой, голову она несла гордо, и сияли на ее щеках нежные румянцы, и тихо теплилась в глазах беспричинная радость. Она шла ощущая на себе взгляды любующихся ею людей, и были далеки от нее в то время и флигелек там, в глубине двора, и Матвей, и спрятанная типография и дело которым она жила и которому отдала она себя всю целиком.
Но наваждение длилось недолго. На ближайшем углу увидела Елена покосившуюся витрину и на ней в беспорядке наклеенные афиши, воззвания, приказы и среди афиш, воззваний, приказов — прокламацию — свою прокламацию! — и обожглась стыдом. Так обожглась, что даже оглянулась: не подглядел ли кто-нибудь ее слабость. И поторопилась вернуться обратно домой, к привычному, к самому главному, к тому, что было теперь для нее важнее всего.
Матвей встретил ее удивленно:
— Чего же вы этак скоро?
— Не захотелось много гулять... — уклончиво ответила она и прошла в комнату, где могла остаться одна. Позже она вышла к Матвею, притихшая и с затуманившимся взглядом. Матвей пристально посмотрел на нее и быстро отвел глаза. Он перелистывал какую-то книжку. Поглядывая украдкой на девушку, он отложил в сторону книжку, потянулся и с деланной шутливостью признался:
— А я, Елена, тут без вас побаловался беллетристикой. Попался мне Леонид Андреев. Путаник. Читали вы его «Бездну» и «В тумане»?
— Читала, — призналась Елена и подняла голову.
— Я так и знал! Этими рассказами у нас вся молодежь увлекается! Копается этот Леонид Андреев в самых, можно сказать, неприступных областях, возится зря со всякими тонкими «проблемами», а читатели глубокомысленно вздыхают, охают, умиляются «Ах, какой тонкий психолог! Ах, как это глубоко!..» Неужели и вы, Елена, поддались на приманку Андреева?
Елена грустно улыбнулась.
— Я, Матвей, плакала, когда впервые читала «Бездну»... Мне было больно. Мне казалось, что Андреев разрушил во мне самое светлое, самое дорогое... И не я одна...
— Знаю! — сердито перебил ее Матвей. — Писатель он сильный, а вопросы поднимает ненужные... не так, как их надо ставить...
— Вопросы тяжелые... — уронила Елена.
— Тяжелые! — возмущенно вскочил с места Матвей. — Почему тяжелые? Почему это вопросы пола, взаимоотношений мужчины и женщины пышно именуются «проклятыми», «неразрешимыми» вопросами? Чепуха! Эти вопросы разрешаются так же как и все другие в нашей жизни. Они являются порождением строя, социальных отношений. И как только строй будет разрушен, так сразу же и во взаимоотношениях мужчины и женщины наступит самое нормальное, самое простое и ясное. И к чорту полетят такие постановочки вопроса, как у Андреева в его «Бездне»!
— А пока строй еще не разрушен, Матвей, а до тех пор?
— До тех пор тоже нет ничего запутанного и «проклятого» для тех, кто знает существо социального бытия...
— А любовь, Матвей?
— Ну, что любовь? — слегка смутился Матвей. — Любовь это очень неопределенное и зыбкое понятие... Все зависит от того, как каждый понимает эту любовь и что вкладывает в нее... У одних — это голая физиология, у других — нежные воздыхания, у третьих...
Елена рассмеялась. Смех ее был неискренен. Она положила руки на стол и заиграла пальцами.
— А вы когда-нибудь любили, Матвей?
Матвей взглянул на нее, отвел глаза и снова взглянул. Его щеки слегка порозовели.
— Кажется, нет... — медленно ответил он. — Кажется, нет.
— Ну, — рассмеялась снова Елена, — ну, значит, вы этот вопрос решаете теоретически. А это решение одностороннее!
— А вы? — оправившись, задал вопрос Матвей. — У вас, что же, практика была?
Пришлось смутиться Елене. Она опустила глаза, и губы ее вздрогнули.
— Конечно, нет... — без улыбки сказала она.
Оба замолчали. Матвей придвинул к себе книжку, перелистал страницы, снова отодвинул.
— Все это проще, наконец, и, как бы отвечая своим сомнениям, произнес он. — Все проще и здоровее, чем у Андреева... Его герои от безделья томятся и теряют голову... У кого есть работа и большая жизненная цель, тот чувствует все полнокровнее и непосредственней...
Елена не отвечала. Взглянув на нее ласковым и теплым взглядом, Матвей хорошо рассмеялся. И, освобождаясь этим смехом от чего-то смутного и волнующего, он сказал:
— Вот и мы, Елена, стали обсуждать эти вопросы в минуту безделья... Разве приходили они нам в голову, когда мы занимались делом?
— Да... — согласилась Елена, но лицо ее было серьезно и какая-то тревога чуть-чуть свела тонкие брови.
5
Ротмистр Максимов позволил себе выйти из себя только однажды. Когда он в день получения в городе манифеста поразмыслил над происшедшим, вдумался в содержание «монаршей милости» и поговорил кое с кем из властей, у него отлегло на душе.
Насвистывая легкомысленную песенку, он обложился многочисленными списками, внимательно пересмотрел их, кое-что отчеркнул синим карандашей, а кое-что красным. Потом вызвал ближайших своих помощников и долго наставлял их в том новом, что случилось и что, по его мнению, требовало новых же приемов и ухваток работы.
— Свобода слова и свобода собраний, — объяснял он почтительно и озабоченно слушавшим его подчиненным, — это дело деликатное. Тут нужен зоркий глаз и тонкое ухо. Если мы через эти свободы не выявим самых интересных и нужных нам людей, то мы будем калошами! Да, калошами, дрянными и никуда негодными тряпками!.. Инструкцию я пересмотрел. Пока мы получим указания из Петербурга, начнем действовать по этой инструкции. Но работать вовсю! Время горячее. Оплошностей и ошибок не потерплю!.. Не потерплю!..
Позже ротмистр имел особенно секретное свидание с одним из своих сотрудников, кто был засекречен даже от самых приближенных к охранному отделению людей.
— Чем вы располагаете, каким людским материалом? — глядя в упор на своего собеседника, спросил Максимов.
Серые водянистые глаза коренастого, хорошо одетого человека не дрогнули под пристальным взглядом ротмистра. Человек вытащил из бокового кармана хорошо сшитого пиджака маленькую записную книжку, раскрыл ее на какой-то странице и коротким пальцем с твердым плоским ногтем показал на совершенно чистый листок.
— Не понимаю! — пожал плечами Максимов.
— Табула раса, как выражались древние римляне! Напомню вам наши с вами разговоры, Сергей Евгеньевич. Листок этот еще совершенно чист и девственен, но не унываю: каждый день теперь будет заполнять его живым, первосортным материалом!
