Неудивительно, что к концу обеда лицо гостя стало еще краснее, чем всегда, разрумянилось также и лицо хозяина и даже хозяйки. Неудивительно также и то, что, когда, пообедав, гость захотел со Щербининым поговорить о своем деле, язык его заметно заплетался, а глаза хозяина закрывались сами собой, и что Алексей Фомич, послушав Двудесятина недолгое время, неожиданно прервал его речь предложением:
— А что, Лазарь Павлович, не соснуть ли нам теперь маленько, как водится, а после и потолкуем?
Предложение было так соблазнительно, что Двудесятин не стал даже отговариваться, а кряхтя так, как будто на него была взвалена многопудовая тяжесть, поднялся со скамьи и последовал за хозяином в его опочивальню, где, скинув тяжелую ферязь, растянулся на мягкой перине, и скоро густой храп Лазаря Павловича вперемежку с легким посвистыванием спящего Щербинина уже доносился до самых сеней.
Только изрядно выспавшись и отпившись игристым кваском от тяжелой послесонной вялости, хозяин и гость приступили к беседе.
— Видишь ли, друже мой, — начал Лазарь Павлович, — сказывал я тебе, что хочу женить моего большака, так вот, надобно мне невесту ему высватать.
— Так, — протянул Щербинин, поглаживая свою маленькую молодую бороду. — Что ж, ему невесту не трудно будет найти: он — парень хороший.
— Все так, да нрав-то у меня такой, что если я порешил что-нибудь, так мешкать не умею. Сватов там засылать да ответа ждать и все такое, это мне не любо. По-моему так — съездил к отцу и матери невесты, поговорил, и делу конец! Пусть приданое готовят.
— Что ж, и так можно.
— Торопиться мне и потому надо, что, как прослышал, хочет меня царь вместе с Мстиславским Федором Иванычем и прочей братьею послать против самозванца-расстриги этого самого. Ну и охота найти невесту сыну да и ехать с сердцем спокойным. Останусь цел, вернусь — и прямо за свадьбу, не приведет Бог, полягу костьми на поле бранном — помирать спокойно буду: отцовский долг исполнил, подобрал добрую невестушку сыну… Повенчаются и без меня.
— Ты это ладно надумал, Лазарь Павлович.
— Ну вот, в этаком разе и хочу я тебя просить: поедем-ка сватать со мной невесту Александру.
— Я не прочь, а только какой же я сват? Молод и сам давно ль поженился?
— Молод ты, слов нет, и женат неделю без года всего, это ты верно сказал, а только говорить ты мастак, и потом боярин Парамон Парамоныч — отец тебе крестный, так сговоримся с ним легче…
— Так ты к Парамону Парамонычу хочешь ехать, Пелагею сватать?
— Да, да! Ее самое. Красавица она, слышал я, и работящая. Словом, девка, каких лучше не надо. Только вот, боюсь, захочет ли Парамон-то Парамоныч ее за моего Лександра выдать? Быть может, он себе получше зятька хочет; ведь прозвище-то Чванный ему по шерсти дано.
— Ничего тебе, Лазарь Павлович, сказать не могу, а съездить — съездим. Я не прочь.
— Ну вот и ладно. Тогда и поедем сейчас.
— Дай только я приоденусь.
Через четверть часа князь Щербинин и боярин Двудесятин, оба верхом на конях, уже съезжали со двора.
Царский истопник Иван Безземельный провожал гостя, своего кума Никиту, прозванного за силу Медведем.
— И чего же ты так торопишься, куманек?
— Пора мне, кум, — отвечал Никита, не очень высокий, но чрезвычайно широкий в плечах молодой парень.
— Столько времени мы с тобой не видались — почитай, с похорон крестника моего… Да, да! Так и есть! С самых похорон — и ты посидеть у меня подольше не хочешь.
— Пора мне, — повторил Никита, и добродушное скуластое лицо его вдруг стало сумрачным.
Эту перемену заметил и Иван.
— Что с тобой, Микитушка? Али с того все, что я про смерть сынка твоего, моего крестника, вспомянул?
Никита молча кивнул головой.
— До сей поры, знать, не утешился?
— Где утешиться! Как вспомяну, так места от тоски найти себе не могу.
— Понимаю, куманек, понимаю.
— Ну пойду я… Прощай, кум! Прощай, хозяюшка!
— Что с тобой поделаешь! Прощай.
В дверях Никита остановился:
— А что, кум, слыхать про этого самого, про царевича?
— Про царевича? И как у тебя язык поворачивается этакое слово молвить? — вскричал Иван с досадой. — Бродягу, расстригу царевичем называть! Один у нас есть царевич — Федор Борисыч, а другого не знаем.
Иван даже покраснел от раздражения.
Никита смутился от такого окрика.
— Да ведь я так… Потому все зовут — царевич да царевич… Ну, и я… Вон, бают, идет он Москву взять… Истинный, говорят, он сын царя Ивана Васильевича, Димитрий. Что ж, я — человек темный, почем мне знать, правда аль нет? Говорят вон тоже, что милости он разные сулит…
— Мало ль что дурни либо злые люди-крамольники говорят! Ты их слушай больше! Сын царя Ивана! Хватили тоже! Димитрий-царевич отроком помер еще в Угличе. Милости сулит! Милостями их и заманивает бродяга: вишь, им все мало! Борис ли Федорович к ним добр не был? Москву взять! Ска-а-жи, пожалуйста! Это — бродяга-то? Хе-хе! Да топнет ногой царь посильнее, так он от страха ног своих не почует. Москву взять! Не взять ему николи ее, коли крепко за царя своего стоять будем. Измена да шатанье в людях — вот только все, что и дает силу вражьему сыну. Ну, да ничего, скоро конец всему! Слыхал я, посылает царь князя Федора Ивановича Мстиславского и иных бояр с войском — зададут они бродяге!
— Так, значит, шабаш ему скоро?
— Бог про то знает, а только встряска будет добрая.
— Так. Ну прощай, здрав будь!
И Никита вышел.
Осенний вечер был темен, но Никита хорошо знал дорогу и не боялся запутаться. Он шел быстро, почти бежал. Какое-то смутное беспокойство овладело им еще в ту пору, когда он сидел у Ивана Безземельного. Теперь это чувство еще более усилилось.
«Господи! Уж не дом ли горит? — думал Никита. — С чего не то тоска, не то Бог знает что напало?»
И он все подбавлял шагу.
Но вот теперь уже недалеко. Никита смутно различает очертания своей лачуги.
Вдруг он замедлил шаги и прислушался: ему показалось, что он слышит голос жены. Стараясь ступать как можно тише, он подошел совсем близко к дому.
На покривившемся убогом крылечке своей лачуги он неясно различил фигуру своей жены Любы, слабо освещенную фонарем, который она держала в руке.
Того, с кем она говорила, нельзя было разглядеть; чуть виднелся только край красной рубахи и кусок овчины, очевидно накинутой на плечи.
Теперь Никита отчетливо слышал все, что они говорили.
— Когда ж ты придешь, соколик?
— А вот как твоего Медведя дома не будет, так и приду, — отвечал мужской голос, в котором Никита узнал голос своего соседа Яшки.
— Ах, уж этот Медведь постылый! — воскликнула Люба.
— А ведь тож, поди, люб тебе был прежде?
— Никогда он мне люб не был. Так, дурость какая-то на меня вспала, вот и повенчалась с ним.
— Ну, прощай, Любушка! Не ровен час, он еще вернется да застанет, костей тогда не соберешь.
— Вот еще, его, дурака, бояться! Сказала бы, что зашел ты кваску попить к нему, да его дома не застал, ну со мной и посидел, поджидал его. А попробовал бы заговорить, то я его так бы пробрала, что он своих не узнал!
— Ха-ха! Ты строгая!
— У-у, какая! Только с ним, а не с тобой, ласковый мой.
До слуха Никиты донесся звук поцелуя.
— Прощай! Гони его-то скорей! Опять потешимся! — несся уже из темноты голос Яшки.
— Прогоню! Не дам засиживаться, — ответила Люба, и свет померк: она вошла в сени.
Никита, слушая, едва верил своим ушам. Ему казалось, что это — или сон, или наважденье лукавого. От изумленья на него напал столбняк; он не мог двинуться с места и напряженно вслушивался. А слова — страшные слова — звучали и, как камни, били его в сердце.
И это говорит Люба, его жена, та Люба, для которой он в былое время не задумался взять тяжкий грех на душу, для которой всегда он был послушнее самого забитого холопа! Еще вчера, даже сегодня утром, она ласкалась к нему, говорила, что любит его еще сильней, чем прежде любила, и вдруг…
Было от чего потеряться Никите!
И вот уж и Люба ушла с крыльца, и шаги Яшки замолкли вдали, а он все еще стоял по-прежнему как прикованный, все еще не мог стряхнуть насевшую на него тяжесть.
Он сбросил шапку, осенний холодный ветер обдул его голову. Никита вышел из своего оцепенения и поплелся к крыльцу.
Дверь была заперта. Он стукнул. Послышались торопливые легкие шаги Любы.
Люба встретила мужа очень приветливо:
— Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.
Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.
