Было невыносимо думать теперь о Воже. Но начинался новый поход, и крылья надежд прикрыли вожскую рану.
Ночь стояла тихая. Люди не пели; не гремели барабаны. Лишь кое-где розовели глиняные стены, озаренные отсветами вечерних костров. Да в темноте осеннего неба кровавой каплей висела одинокая звезда. Громко текла вода в ручье. Пахло степными травами — полынью и мятой, и к ним примешивался чуждый аромат садовых цветов: так по кошме, не сливаясь с ней, ложатся чуждые войлоку узоры.
Мамай не думал о поражении — его охватили надежды похода. Уже не терпелось поскорее тронуться в путь.
А Бернаба лежал на полу и неистово заучивал русские слова.
— Комонь, комонь, комонь…
Затем говорил вслух:
— Комонь — это лошадь.
Потом опять зубрил:
— Кметь, кметь, кметь…
И повторял вслух:
— Кметь — это воин.
Так Бернаба овладевал неодолимым языком русов.
Наконец он отодвинул из памяти и комоня и кмета, опрокинулся на спину и, глядя в низкий, собранный из палочек потолок, стал вспоминать Омара Персидский язык дался ему легче. Бернабе было восемнадцать лет, когда отец его умер в Казвине. Было Бернабе двадцать два года, когда, задержанного за отцовы долги, купцы выкупили и взяли его с собой в Кафу, на Черное море. Но не отпустили. Когда исполнилось Бернабе двадцать семь лет, он побывал в Константинополе, а тридцати лет оказался Мамаевым рабом в Сарае. Он поехал торговать, задолжал, и товарищи, не простив неудачнику долгов, продали Бернабу в Сарае, как осла.
А Омар так хорошо говорил:
— Все обратятся в глину! Как это стихами? И дальше: гончар возьмет ком этой глины и слепит чашу для вина из царских черепов и из ног рабов. Не спеши, брат! Не спеши! Ноги вынесут тебя из рабства. Но лучше будет, если с тобой они вынесут еще что-нибудь.
Вдруг в ужасе он вскочил. Но это только свеча, догорев, упала.
Кирилл знал: много огня и крови видала Рязанская земля. Первая на Руси она приняла татарские удары. Седьмой год пошел, как всю Рязань повыжгли, повытоптали.
И Кирилл подивился: ныне стоял город высокий, дубовый, складный. Непросторен, сжат, как кулак, готовый ответить ударом на удар. Гордый город над светлой и просторной Окой.
Высоко текли над ним облака. Густо синело осеннее небо, и молодые деревья поднимали позолоченные крылья, словно готовые взлететь.
Скупо подкрашены киноварью верха серых стен. Узкой каймой расшиты у рязан рубахи. Чужеземца сторонятся — не в пример Москве. Недоверчивы видно, много от чужих народов принято ими мук и обид.
Кирилл, любопытный до новых городов и обычаев, вникал во все. И лапти по-иному тут сплетены — лыко узко, а работа мелкая. И в холстину пускают синюю нитку — из такой полосатой холстины мужики портки носят. И волосом рязане рыжее, каштановой. И молодые каштаны стоят в городе. Любят тут сады садить, цветы растить. Телеги на базаре и те не как в Москве — покруглее, на ходу бойки.
Пошел по слободам, спрашивал людей, заговаривал. А люди, слыша его пришлую речь, отвечали сурово, неразговорчиво.
Только девушки, поблескивая карими глазами, ласково пересмеивались ему вослед, и Кирилл тихонько насмешливо пропел:
А у нас в Рязани
Грибы с глазами,
Их едят,
А они — глядят…
Девушки оробели и скрылись.
У Пронских ворот встретился неторопливый длинный обоз с припасами: боярам везли из вотчин урожай. Колеса глубоко проваливались в колеи; тощие лошади, напрягшись в хомутах, еле выволакивали возы в гору.
Один из мужиков долго бился над своей лошадью: колесо рассохлось, деревянный обруч лопнул, и телега застряла в глубокой колее; остервенев, мужик истрепал лычную плеть о лошадиный крестец. Конская кожа взмокла и побурела от ударов, а мужик все стегал лошадь, заставляя пересилить самое себя.
— Стой! — строго сказал Кирилл.
Мужик опустил плеть.
— А ежли б тя так хлестать, чтоб ты сдеял?
Вокруг них быстро собрался народ.
— Ух ты! — озлился мужик. — Я исконный рязан, а ты с Москвы назирать явился!
Кирилл угадал недружелюбное молчание народа.
— Не быть московской голове над Рязанью!
— А ежели у тебя своей головы нет?
— Слыхали?
— А чего слыхать, коли то на твоем коне видать.
— Мой конь. Захочу — убью сейчас! Мое право.
— Дурак, — ответил Кирилл.
Тотчас молчание людей переросло в рева.
— Учить нас!
— Москва нас срамить пришла.
— А что на него глядеть!
Кирилл обернулся к ним, улыбнулся и сказал:
— Дураки.
Но отвечать им не дал. Голос его вдруг стад тверд, как меч:
— Что стоит один час работы? Спрашиваю. Ну?
Кто-то, помявшись, крякнул ответ:
— Что стоит конь?
Тот же голос ответил. Остальные молча и выжидающе слушали.
— Вот и вышло, что мужик дурак. Конь его стоит во сто двадцать раз больше, чем час работы. А воз разгрузить, вывезти в гору да опять нагрузить за час можно. Можно?
Все молчали.
— Можно! Что лучше? Коня убивать али воз перегружать надо?
— Мой конь! — остервенел мужик. И теперь, ошалелый от внимания народа, кинулся на лошадь с бревном. Он ударил ее около морды, но рука сорвалась, и огромный влажный глаз коня испуганно заморгал ласковыми ресницами.
— То-то дурак!
— А не твое это дело! — крикнули Кириллу из толпы.
— Это-то? Мое! Не дам бить коня!
— Попробуй!
Мужики-возчики сгрудились вокруг товарища. Стали засучивать рукава.
Ярость ударила Кириллу в голову. Он сбежал к дороге, отхлестнул двоих, подвернувшихся под руку, и вырвал бревно из мужиковых рук, а мужика схватил за волосы и повернул так, что тот, взвыв, упал на живот. Пока еще никто не опомнился от удивления, Кирилл крикнул:
— Конь в бой ходит! Кони Рязани надобны! Без коня кто биться может?
Вопрос удивил всех. Кирилл без передыху закончил:
— Без коня войску не быть! А дурак всегда враг.
— Ну-ка, кто за коня, а кто за дурака?
Народ засмеялся.
— Оттого-то я вступился. Ну-ка, люд, поддавай!
И прежде чем подоспели ему на помощь, он крепким плечом уперся в задок воза, гикнул коню, и телега со скрипом и скрежетом вынырнула из рытвины.
Мужик опешил: материться ли ему, кланяться ли за помогу, но Кирилл уже отряхнул плечо и пошел. Перед ним дружелюбно расступились, и дело обернулось с гнева на милость:
— Ишь, Ольгово войско хвалил!
— Да он, может, и не москвитин.
— А это не Овдотьин ли племяш из Новагорода? Сказывали, нашелся.
— Не. Я человека этого примечал. Он в Нижнем кожами торгует. Оттоль прибыл.
— Скажешь! Он наш, рязанский, из Пронска воскобой.
Так Кирилл пошел по Рязани.
Дубовые толстостенные стояли, стена к с гене, дома. Стоял за тыном княжой Олегов терем. На площади теснился торг. В кузнечном ряду ковали коней и мечи. Кирилл остановился, взглянул.
— Подойди, глянь, — позвал коваль, довольный вниманием к своему делу.
Кирилл примерился к новому мечу.
— Не видал таких. Не тяжеловат ли?
— Доле прослужит.
— На Москве такие перестали ковать.
— Ну, за ней разве угонишься? Она, сказывают, на Вожу-то свейские, заморские мечи брала.
— А ты нешь таких не сковал бы?
— Да ведь Москва кует! Еще, сказывают, и к свейским свою поправку дает, лучше тех кует. А нам не велят. Ольг сказал: «Не я Москве ученик, а пущай она сперва у нас поучится».
— Ну Ольга и поучили, как из Рязани шугнули.
— Ой, про то забудь. Голову снимет.
— Ладно. Бог те на помощь!
— Спасибо на добром слове.
Кирилл смотрел рязанские сукна. Не хуже цареградских. Потемней, пестрины в них нет, а работа топкая.
Видел на торгу многие ремесла — бочаров, утварщиков, медников, овчинников. Их изделия прельщали Кирилла добротной, чистой выделкой. Скромны, не пестрят, радуют не блеском, а нутром.
Кирилл почувствовал себя среди ремесленников как дома. Хорошие ребята. Не похожи на греков — те сделают на полушку, а нашумят на рубль. Эти на рубль сделают, а что сделают, суди сам; не похваляются.
— Люб ты мне, город Рязань!
Он шел с торгу вдоль Лыбеди; за Скоморощенской горой садилось солнце. Длинный седой старик окликнул его:
— Эй, сыне, не коня ли покупаешь?
— Не! — усмехнулся Кирилл. — Своего продаю.
— А чего просишь? — привязался старик.
— А ты моего коня видал ли?
— Я, сыне, стар, знаю: у такого доброго молодца и конь добр.
— По чем судишь?
— Добрый молодец — добрый воин. А в бою много коней ждут всадника. На хлябивой кляче ты нешь поскачешь?
«Ну, а что мне? — подумал Кирилл. — Продам! Рязань, теперь вот она».
Он повел за собой старика и, только положив в пояс деньги, удивился: «А я ведь и впрямь коня-то продал! Выходит, приехал домой!»
