даже в армии случается, что воруют у своих товарищей.
Тем временем противник шел за нами по пятам, и солдаты стали поговаривать, что новая битва состоится в окрестностях Аттиньи. А поскольку наши генералы и офицеры так и не извлекли уроков из прошлых боев и продолжали везти с собой бесчисленный багаж, начальство решило усилить охрану всех личных повозок и лошадей и вывезти офицерский багаж в безопасное место. Для этих целей организовали отдельный обоз. Нашему полку поручили сопровождать обоз и охранять его от вражеской разведки, которая наступала нам на пятки.
— Плохо дело, — говорили старые солдаты. — Когда начинают увозить имущество — это плохой знак. Генералы готовы рискнуть своими и нашими шкурами, но собственным барахлом они рисковать не хотят.
— Поглядим, станут ли в бою генералы беречь свою шкуру так же, как они берегут свое барахло.
Постепенно мы добрались до возвышенностей, расположенных вдоль берега Мозеля. Но оказалось, что пруссаки опередили нас и отрезали дорогу на Мец. Целых два дня мы переползали с одного холма на другой и никак не могли понять, что задумало наше начальство. Куда мы направлялись? Никто этого не понимал. В итоге нас совершенно измучили эти бессмысленные переходы. Вдобавок ко всему из-за неверной разведки невозможно было найти места для стоянок, и уже три дня никак не удавалось напоить лошадей. Не будь у меня окорока, хранившегося в седельной сумке, я давно умер бы от голода.
А вокруг нас стреляли пушки. Время от времени в небе появлялись облачка от разрывов снарядов. Снаряды были французские. Это были так называемые бризантные снаряды, которые разрываются в воздухе. Значило ли это, что началось большое сражение? Ходили слухи, что генерала Файи застали врасплох и он отступает. Опять этот генерал Файи! Поговаривали также, что Базен спешит к нам на помощь, что скоро пруссаки будут окружены. Но мы уже не верили слухам. Мы уже вообще ни во что не верили, в том числе и в себя.
Генерал Мольтке. Великий молчальник
Прошли времена, когда солдат, считавшийся, как наш Пенанрос, "тройной скотиной", шел себе вперед, не думая ни о чем. Теперь солдат начал размышлять, он захотел хоть что-то понимать в сложившейся обстановке, а когда до него стало доходить, что им командуют наобум, он потерял последние силы, а вместе с ними — и интерес к происходящему. Немцы склонны к размышлениям больше, чем французы, и, если бы их командиры действовали так же, как наши, тогда деморализация поразила бы немецкую армию еще быстрее, чем французскую. Но их офицеры верили генералу Мольтке [74], и поэтому немецкие солдаты верили своим офицерам.
Вечером 31 августа, двигаясь по дороге, мы увидели, как горит какая-то крупная деревня. Нам сказали, что это Базей [75]. Пока искали место для стоянки, оказалось, что мы потеряли свой корпус, хотя, возможно, это корпус потерял нас. По-прежнему неоткуда было получить какие-либо точные сведения. Невозможно было найти хотя бы одного штабного офицера, способного указать маршрут движения или дать четкие указания.
Вскоре мы увидели вдалеке огни какого-то города. Это был Седан. Поскольку все уже буквально умирали от голода, пришлось кое-как разбить лагерь прямо в том месте, где мы находились. Получилось очень плохо, но ведь мы целый день ничего не ели, а за день до этого ели так мало, что можно считать, что и не ели вовсе. Разбив лагерь, мы принялись искать хотя бы какое-то пропитание для себя и наших лошадей. Многие из нас были настолько истощены, что не могли стоять на ногах, валились на землю и, завернувшись в шинели, сразу засыпали, бормоча:
— К черту все это! Будь что будет.
Я пока еще держался благодаря моему окороку, и вместе с теми, кто сохранил остатки сил, принялся разводить костер. Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет. Когда мы его пили, пришел вестовой и сообщил, что меня вызывает полковник.
— Если полковник угостит вас куриной ножкой, — сказал Франческас, — можете принести мне косточку. Я приму ее у вас, хоть я и ваш начальник.
Обед полковника состоял из двух сардин, но позвал он меня не для того, чтобы разделить их со мной.
Все страшно замерзли, но каждый надеялся, что кофе его согреет
— Хочу попросить вас об одной услуге. Давайте выйдем, если вы не очень устали. Поговорим на свежем воздухе.
С вершины были хорошо видны огни, опоясавшие холм, на котором расположился наш лагерь. Это горели костры на стоянках французских войск. Я невольно залюбовался таким великолепным зрелищем.
— Да, очень красиво, — сказал господин де Сен-Нере, — но меня беспокоит то, что я не вижу немецких огней. Немцы часто нападают по ночам, и пока мы греемся, они проводят свои вылазки. Боюсь, утром обнаружится, что они закрепились на самых выгодных позициях. Поэтому я вас и позвал. Я уверен, что завтра будет страшное побоище. Нас прижали к границе. Дороги на Мец, а, возможно, и на Мезьер, перерезаны. Скоро начнется бой, а мы не знаем, каковы силы противника, в этом весь вопрос. В такой ситуации я должен привести в порядок свои дела. Возьмите этот документ и храните его самым тщательным образом. Это мое завещание.
— Но, господин полковник!
— Я оставляю вам свою маленькую квартиру в Париже, но только лишь ее одну. Находящиеся в ней картины и драгоценности принадлежат не вам. Там имеется шесть небольших, но очень ценных картин и гарнитуры с бриллиантами и жемчугом. В более счастливые времена я приобрел все эти вещи для одной особы, которая была мне очень дорога. Имя этой особы вы узнаете, когда прочтете завещание. Картины и драгоценности предназначены для дочери этой особы. Ее зовут Валентина и сейчас ей восемь лет. Каждый год четырнадцатого февраля, в день ее рождения, а также в каждую годовщину завтрашнего дня, если завтрашний день станет для меня роковым, вы будете отсылать ей одну картину и одну драгоценную вещицу. Через четыре или пять лет вы постараетесь встретиться с ней и расскажете о некоем полковнике де Сен-Нере, который очень нежно ее любил, когда она была совсем маленькой. Вот о какой услуге я прошу сына моего лучшего друга.
Я почувствовал глубокое волнение и уже собрался что-то сказать, но господин де Сен-Нере прервал меня на полуслове.
— Идите спать, друг мой, наберитесь сил. Завтра будет тяжелый день.
Я уже уходил, но он вновь подозвал меня.
— И еще поцелуйте ее, — сказал полковник.
