Сколь бы ни был я опасен.
— Не похоже, что ты...я хочу спросить — разве это не больно?
— Это больно и в то же время — нет.
— В японском стиле. Спасибо. Знавал я одного японского мистика, еще в Сан-Франциско, всё время так разговаривал.
— Единственный способ выяснить, правда ли, и сколько, и всё такое, Риф — это попробовать, но ты, вероятно, обиделся бы, если бы я хотя бы предложил такое. Прежде он флиртовал бы напропалую, но теперь..., — поэтому я не стал.
Риф прищурился.
— Ты не говорил, — он начал чертить круги пальцами, — не удостаивал меня вниманием, ничего подобного, — Киприан пожал плечами. — Не сказать, чтобы маленький ты получил член.
— Он намного меньше того, что стоило бы бояться. Не так ли?
— Бояться? Сынок, это не боль, черт возьми, жизнь — это боль. Но мужская честь... Когда речь идет о твоей чести, это вопрос жизни и смерти. У тебя этого нет, ты откуда? Из Англии?
— Пожалуй, Риф, я не вижу связи между честью и желанием.
Как всегда лицемерный — поскольку Киприан начал ценить то, что «в полевых условиях» именно его страстное желание нашло себе практическое применение, что избавило его от траты времени и энергии на решение вопросов ректальной неприкосновенности или принятия решений о том, кто будет доминировать при соитии — что бы ни значила «честь», она больше не имела ничего общего с этим старомодным сексуальным этикетом. Пусть другие, если желают, продолжают барахтаться в старой трясине — Киприану лучше работается на твердом грунте.
С другой стороны, это заставляло людей, которые плохо его знали, путать покорность с симпатией, особенно — лелеявших странное убеждение, что у содомитов мало своих проблем и им никогда не надоедает выслушивать рассказы о чужих трудностях.
Во многих отношениях дитя своего родного острова, Киприан, не склонный к назальным вторжениям, как всегда, ошарашенный готовностью американцев признаться во всем любому незнакомцу, сколь бы длинным ни было это признание, сейчас поймал себя на том, что с возрастающим интересом слушает секреты Рифа.
— Бывали дни, когда я часто видел их в поездах, иногда садился прямо рядом с ними, с этими молодыми парням, которые ездили из одного округа в другой, пересекали границы штатов, якобы в поисках работы, а на самом деле им безумно хотелось сбежать от всего. Нельзя сказать, что они ненавидели детей. Они, как правило, показывали вам ферротипы своих детей, черт, они любили этих детей, chavalitos. Возможно, они даже любили жену, они показывали вам и ее фото, иногда она позировала, или что-то на ней было надето, или ничего, власти назвали бы это «с целью возбуждения», прозрачно, как витрина аптеки: «Неплохо, да? И если ты - достаточно нормальный парень, можешь подумать, что она выглядит даже немного злой, но разногласия можно было бы уладить, если бы появился кто-то еще, там, с таким же мнением, такой вот нормальный, как ты, который, возможно, вот в эту самую минуту, этот полнейший незнакомец, оказывает мне честь, даже не догадываясь об этом».
— Если бы их разум мог быть хоть немного более безмятежен, они, конечно же, не начали бы обсуждать киску своей жены. Но они всегда были слишком разбиты, они были в отчаянии и им хотелось говорить, неважно, что я думаю, они надеялись, что я пойму, им, должно быть, казалось, что я понял. Всякий раз что-то удерживало меня от замечаний. Возможно, у меня было одно из этих парапсихологических предчувствий о том, что в один прекрасный день я к ним присоединюсь.
— Они всегда выглядели такими встревоженными. Из некоторых улыбку не вытянешь. Сидели, натянув поля шляпы на глаза, наклонившись, пили одну бутылку пива за другой из запасов, на которые мы все скинулись и принесли из последнего железнодорожного салуна, возле которого нам удалось остановиться. Или из двух. Иногда это было даже нечто вроде вечеринки, съезд, Великая Армия Матримониальной Республики, они рассказывали друг другу военные истории о позициях, с которых им пришлось отступить, иногда достаточно медленно, иногда — в слепой панике, которую они выдавали за что-то другое: «Думаю, я тогда слегка свихнулся», или «Плохо помню всю ту неделю», или «Я всё время был пьян просто в хлам».
— Ну а вот мы теперь, не так-то много лет прошло, сейчас моя очередь занять другое место, наклониться ухом к приятелю, сидящему у окна, к тому, кто приближается к последней станции, то есть — к тебе.
— Моя очередь — просто сидеть и слушать.
— У тебя нет выбора, дружбан.
Киприан протянул руку, вероятно, собираясь всего лишь сжать плечо Рифа, но тот нахмурился и отстранился.
— Ты совершал дерьмовые поступки, Киприан, но этому просто нет прощения. То, как мой малыш на меня смотрел в тот последний раз...словно знал о чем-то другом. Такие дела. Просто младенец. Всегда засыпал, никогда не думая, что меня не будет рядом, когда он проснется. Но однажды утром меня рядом не оказалось, — они с Киприаном обменялись взглядами, слишком тяжелыми для них обоих, чтобы выдержать долго. — Даже не знаю, зачем продолжаю это делать. Но это слишком легко, не так ли.
— В каком объеме ты рассказал эту историю Яшмин?
— Не более того, что она рассказала мне о своей молодости. А что? Ты собрался побежать и меня выдать?
— Я — нет, но, вероятно, ты сам должен.
Когда-нибудь.
— Легко тебе говорить.
— Так бывает в тюрьме иногда, — теоретизировал Риф. — Кажется, если ты долго смотришь внутрь, вещи просто соскальзывают в этот старый добрый треугольник двоих родителей и ребенка, хотя никто этого особо и не планировал.
— Но мы ведь не в тюрьме. Не так ли?
— Конечно, нет. Даже не знаю, почему я это сказал.
— Ты волен уйти в любой момент, — сказала Яшмин. — Мы все вольны. Так было задумано изначально.
— Раньше, возможно, я ощущал себя свободным и мог уйти, — сказал Риф. Не собираясь никому смотреть в глаза.
— Это он тоже сказал, не зная, почему, — вклинился Киприан.
Выражение лица Яшмин, колебавшееся между злостью и изумлением, было не тем текстом, который молодые мужчины хотели бы прочесть.
Чем ее лицо в последнее время завораживало Киприана — так
