Вскоре к городу подъехала группа башкирцев, они кричали с утра до полудня:
— Э-ге-гей!.. Давай языка сюда, давай начальства, мало-мало балакать будем… Э-ге-гей!
Из города выехал майор Пекарский и два чиновника.
— Сдавай нам город! — говорили им башкирцы. — Выдавай коменданта Мясоедова да воеводу Борисова.
— Отправляйтесь, изменники, по домам, — говорил им Пекарский. — Иначе мы всех вас побьем из пушек. Государыня сюда целую армию выслала, солдаты с генералами уже подходят к Волге.
— Врешь, собак кудой! У нас нет государыни, у нас есть бачка-царр…
Комендант, полковник Мясоедов, стал приводить Уфу в боевое положение. Вокруг города были установлены ночные разъезды, в которые назначались и служащие учреждений, сформированы боевые дружины, жителям розданы ружья и порох.
Большая толпа вооруженных луками и копьями башкирцев, сделавшая приступ со стороны села Богородского, была отогнана уфимскими казаками и посаженными на коней жителями. Башкирцы понесли большой урон. Их главари принуждены были обратиться к Пугачеву за помощью.
28 ноября состоялось большое собрание Государственного совета для обсуждения военных дел в присутствии императрицы.
— Какие полки вы намерены, граф, двинуть на место мятежа? — обратилась Екатерина к президенту Военной коллегии Захару Чернышеву. За креслом императрицы стоял навытяжку дежурный при ее особе граф Строганов, чуть дальше — два розовощеких пажа.
— Вчерась в ночь, — начал, подымаясь из-за стола, Чернышев, — мною отправлены, ваше величество, курьеры с приказами как можно скорей выступать в поход: Изюмскому гусарскому из Ораниенбаума, второму гренадерскому — из Нарвы и пехотному Владимирскому — из Шлиссельбурга. Всем полкам следовать в Казань трактом через Москву. Опричь того, выслано из Петербурга в Казань шесть пушек с прислугой и снарядами.
— Я держу описание, что войска наши будут поспешать слишком нескоро, а несчастный Оренбург долго упорствовать этим канальям не сможет, там недостача хлеба, жителям угрожает бедствие. Надо сию экспедицию как можно форсировать.
— Ваше величество! — воскликнул Чернышев. — Полки, посаженные на почтовые и обывательские подводы, прибудут на место не позже как через два месяца. Также могу поручиться за то, что Рейнсдорп будет держаться в крепости до последней капли крайности. В том головой ручаюсь!
— Вы, ваше сиятельство, поостерегитесь столь часто закладывать вашу голову, — выразительно прищурилась на него императрица. И ему сделалось неловко, он стал краснеть, кусать губы.
Екатерина вела заседание очень нервно, смута на востоке угнетала ее.
— Вы, помнится, еще так недавно клялись головой, что Пугачева можно прихлопнуть, как комара, с теми силами, кои у Чичерина, Деколонга и Рейнсдорпа. И что войск новых туда не след высылать… Да так и не выслали!
Чернышев хотел было возразить: он-де выслал туда несколько рот и четыре пушки, но, зная, что вступать в пререканья с императрицей в минуты ее раздражения опасно, в обиде прикусил язык.
— Впрочем, ты отослал туда две роты… Но… Но от твоей столь щедрой посылки только курам смешно… или, как это говорится? — продолжала, заметно волнуясь, Екатерина. — Попробуй-ка сам повоюй с двумя ротами, не желаешь ли, граф, туда прогуляться? — Она бросала на сановников косые взгляды, ее оголенные матово-белые плечи нервно передергивались.
Весь генералитет сидел как в рот воды набрал, уткнув носы в бумаги. Только князь Вяземский[11] преданными глазами, со льстивым бессмыслием взирал на императрицу.
— Я позволю себе спросить вас, господа сановники, — снова зазвучал голос Екатерины; она вынула из бисерной сумочки раздушенный носовой платок, зал наполнился благоуханием. Юный черноволосый паж сладострастно потянул ноздрями воздух, ему вдруг захотелось чихнуть, со страху он обомлел, крепко-накрепко закусил губу и весь содрогнулся. Его товарищ скосил на него озорные глаза. Граф Строганов повел в их сторону прихмуренной бровью. — Я спрашиваю вас, господа, как быть? — вскинула императрица голову. — Поскольку Оренбург заперт, вся губерния остается без управления. Не направить ли туда второго гражданского губернатора?
— Я полагал бы, матушка, — заметил негромко князь Григорий Орлов, — все управление краем поручить Бибикову.
— Я склонен поддержать эту идею, — откликнулся Олсуфьев, — ибо все тамошние места заражены ныне возмущением и не могут без воинской помощи управляемыми быть.
— Против сказать ничего не нахожу, — проговорила Екатерина. — Прошу пригласить генерал-аншефа Бибикова.
Внешне бодрый, жизнерадостный, но очень бледный, с александровской через плечо лентой, вошел Бибиков, поклонился, занял указанное ему императрицей кресло.
За окнами дворца бушевала вьюга. Снежные космы, как беглый пламень, плескались по зеркальным стеклам. В зале сумеречно, хотя был полдень. Ливрейные слуги запалили горючие нити, которые вились от светильни к светильне всех ста пятидесяти свечей, и обе люстры вспыхнули, как рождественские елки. На длинном столе заседания зажгли кенкеты — фарфоровые масляные лампы. Четыре лакея в белейших перчатках подали государыне и всем присутствующим горячий чай в расписных гарднеровских чашках. Екатерине прислуживал сам граф Строганов.
В огромном зале было довольно свежо. Императрица поеживалась, зябко передергивая плечами, дважды кашлянула в раздушенный платочек. Григорий Орлов сорвался с места и ловко накинул на ее плечи пелерину из пышных якутских соболей.
Екатерина посмотрела по-холодному на князя Вяземского, что не распорядился как следует протопить печи, сказала Орлову: «Мерси» — и потянулась к горячему чаю. Вяземский понял недовольство императрицы. Перестав преданно улыбаться, он пальцем подманил мордастого лакея, что-то сердито шепнул ему и, поджав сухие губы, незаметно лягнул его каблуком в ногу. Тотчас запылали два огромных камина.
— Разрешите, ваше величество, — сказал Вяземский, приподнявшись и щелкнув каблуками.
Екатерина, у которой рот был занят вкусным печеньем, кивнула головой.
Один из секретарей с благородным лицом и осанкой, стоя возле своего пюпитра, звучным баритоном стал читать проект манифеста по поводу разгоревшегося мятежа. Екатерина послала через стол Бибикову записку: «Прошу слушать внимательно».
Когда чтец дошел до места, где Пугачев уподоблялся Гришке Отрепьеву, граф Чернышев попросил, с разрешения Екатерины, еще раз повторить этот текст.
«Содрогает дух наш от воспоминаний времен Годуновых и Отрепьевых, посетивших Россию бедствиями гражданского междоусобия… когда от явления самозванца Гришки-расстриги и других ему последовавших обманщиков города и сёла и огнем, и мечом истребляемы, кровь россиян от россиян же потоками проливаема…» и т. д.
— Разрешите, великая государыня, — поднялся Чернышев, знаком остановив чтение. — Нам с князем Григорием кажется, что никак не можно уподоблять сии два события — возмущение древнее и бунт современный Пугачева.
— Ведь в те поры, матушка, — подхватил с места князь Орлов, — все государство в смятенье пришло, вкупе с боярством, а ныне одна только чернь, да и то в одном месте. Да этакое сравнение разбойника Пугачева с ложным Димитрием хоть кому в глаза бросится, оно и самих мятежников возгордит.
— Мне пришло в идею сделать подобное сравнение, — сказала Екатерина, — только с тем намерением, чтобы вызвать в народе самое большое омерзение к Пугачеву. Я еще раз готова над сим местом призадуматься и, ежели сочту нужным, допущу перифраз.
За сим была оглашена инструкция Бибикову, по смыслу которой он посылался в непокойный край полновластным диктатором. Бибикову давался открытый указ, по которому ему подчинялись все краевые власти: военные, гражданские, духовные.
Бибиков слушал весь этот словесный шум, низко опустив голову.
Повестка заседания исчерпана. Екатерина уже стала собирать в бисерный мешочек свои вещи: табакерку, лорнет, носовой платок, бонбоньерку с шоколадными конфетами, а также неуместно подсунутую ей печальным Орловым записочку: «О богиня!» Но в это время поднялся генерал-прокурор князь Вяземский и обратился к государыне:
— Дозвольте, ваше величество… Последний вопрос, который, по внешним знатным опасностям, я считаю зело важным и отлагательства не терпящим. Осмелюсь, ваше величество, свою мысль сказать: не было бы бесполезно, если бы назначить знаменитую сумму денег в награду и прощение сообщникам, кои бы его, Пугачева, выдали живого, или б, по крайности, мертвого. Казалось бы, что из тех плутов могли таковые найтиться. А мог бы и таковый к злодею предаться, чтобы, войдя к нему в услугу, его убил или, подговоря других, выдал. И оному удачнику надлежало бы от казны коликую выдать награду.
