Потребовала:
— Улыбнись.
Он сидел, замкнув лицо ладонями.
— Улыбнись же!
Он попробовал.
— Так я и не увидел тебя на сцене.
Обняла, слеза смазалась о его щеку.
— Варвара Петровна! — крикнули с улицы.
— Другой раз, Николенька. Другой раз приеду, увидишь меня и на сцене. Может, на обратном пути. Нарочно для тебя на сцену выйду. А может… А может, помилование тебе выйдет. И тогда — в Петербурге, все вместе, ты, я, Маменька, все. Левушку разыщу, Иону заберу. Все вместе будем!
С улицы снова кликнули, в оконце глянул лошадиный глаз. Повозка ждала. Варенька поднялась, взмахнув платком.
— Я провожу! — Он натягивал на себя шинельку.
— Не надо, не надо, — шептала Варенька и ждала его, бестолково кружившего по избе.
«Скворец, — глядела сквозь новые слезы. — Скворец…»
Николенька поздоровался с рябым парнем — глянул на Вареньку: кто? «Игнат!» — шепнула; ну да, вчера познакомились…
— Берегите Варвару Петровну, — сказал ему Николенька, ревниво блеснув из-под ресниц.
— Не извольте беспокоиться. Сбережем-с!
Актеры уже сидели по повозкам; зевали, кто-то дремал. Место для Николеньки нашлось только рядом с Игнатом, на реквизите. Варенька упорхнула в передний возок, откуда ей махало несколько рук.
Зачавкала земля под колесами, забренчала гитара.
— Думали неделю здесь спектакли давать, а вон как получилось! — покачивался на мешках Игнат. — Фортуна!
Приближались к воротам. За возками бежали мальчишки; хрипло лаяли шавки, прощаясь на свой манер с театром.
— Что это у вас тут в мешке круглое? — спросил Николенька.
— Головы. Опять вчера одну чуть не стянули. Говорю им: они ж не настоящие, восковые! А они мне: понимаем! И снова, только успевай за руку ловить!
Прощание было быстрым. Дул ветер, они стояли за городскими воротами. С возков смотрели на них. Кто-то бередил гитару. Игнат волновался и ковырял в зубах.
— Я тебе напишу, — повторяла Варенька. — Знаешь, мне письмом даже легче высказать. Я в театре уже и отучилась по-человечески говорить, все — ролями… А знаешь, вчера, несмотря на сорванный спектакль, мне два букетика прислали.
— Варвара Петровна, мамочка, едем! — крикнули с возков. — Сами же нас торопили!
Варенька обняла его.
— И Маменьке напиши! — быстро прижалась к его плечу. — Тревожно мне что-то.
— Напишу.
Выскользнула — к повозке, не оборачиваясь. Театр заскрипел и двинулся; ветер надувал холст повозок. С последней повозки помахал Игнат.
Николенька махнул в ответ.
Постоял.
И бросился в крепость — забраться на вал, оттуда степь — как на ладони; пока они будут огибать холм, он сможет наблюдать за ними.
В воротах столкнулся с конным отрядом. Замер, ожидая для себя неприятность — за бегство с гауптвахты. Но отряд пронесся мимо, гулко процокав под въездной аркою. «Странно…» Николенька побежал вверх на вал.
На валу стояло двое солдат; одного, Грушцова, Николенька знал.
Возки уже обогнули холм.
Тяжело дыша, Николенька вгляделся в степь.
С холма наперерез вынесся тот самый отряд, встреченный под аркою.
Возки стали; те, на конях, окружили возок, где была Варенька.
Николенька видел, как она медленно вышла, как выскочил антрепренер. Из другого возка тащили Игната. Один из конных подъехал к Вареньке, спрыгнул с коня и схватил ее за руку.
Николенька собрался бежать вниз, но тут новое обстоятельство остановило его.
На краю степи потемнело, стали видны всадники — целый отряд, два отряда, три, — летевшие под темным знаменем.
С другой стороны холма их не видели; там шло выяснение, двое держали вырывавшегося Игната; Варенька стояла, взмахивая рукой, что-то говоря. Один из офицеров, не слезая с лошади, достал какую-то бумагу.
Конная лавина приближалась; уже в крепости ее заметили и засуетились, затопали сапогами. За спиной задышал Грушцов:
— Господи…
— В воздух стреляй, в воздух! Чтобы они заметили! — крикнул Николенька.
Грушцов замешкался. Николенька, выхватив у него ружье, сам выстрелил вверх.
Те, внизу, — услышали. Дернулись лошади. Еще сильнее сжались актеры.
— Это что за шутки? — нахмурился один из офицеров.
— Какой-то солдат на валу… стреляет вверх!
— Что за шутки?
Другой, на лошади, глянул в бинокль:
— Это Триярский. Брат ее. Черт! Давайте тоже его припугнем… В воздух, а если не поймет…
— Что?! Какой — воздух? Снимите его, пока он нас всех не перестрелял!
Щелкнул затвор.
— Не смейте, слышите! — Варенька бросилась к прицелившемуся всаднику и повисла у него на руке. — Стойте!
— Да отцепитесь… — Он пытался скинуть Вареньку. — Да уберите ее кто-нибудь!
Наконец отшвырнул — Варенька упала, кто-то из актеров бросился поднимать ее.
Тот, на лошади, потирая руку, на которой висла Варенька, снова прицелился к Николеньке.
Резкий звук вспорол воздух. Всадник дернулся и свалился вниз, выронив ружье. Заржали лошади. Прозвенело еще несколько пуль. Из-за холма, поднимая тучи, неслась лавина; черное знамя с луной качалось над ней.
— Нет… — прошептала Варенька. — Нет!
Новоюртинск, 20 апреля 1851 года
— Вот и вам Бог судил стать моим пациентом, — говорил Казадупов, обрабатывая Николенькину руку. — Ну до свадьбы заживет… А теперь руку повернем… Да не убивайтесь вы о сестрице, может, еще отыщется! Берите пример с Алексея Карлыча: она ему жена, и то так о ней не переживает.
— Казадупов! — сверкнул со своего лежака Маринелли.
— Ну я Казадупов. И отец мой был Казадупов. Что ж делать, раз фамилия такая? Удавиться прикажете?
Нарисовал пальцем вокруг шеи веревку, высунул желтоватый язык.
— Ну, например, удавлюсь. И что скажут газеты? «Повесился от собственной фамилии». Прекрасно… Так, еще руку поднимем, хорошо… А с другой стороны, «Казадупов» — понятная русская фамилия, без всяких итальянских выдумок… И коза — животное популярное, и дуб — тоже русское дерево, отчасти богатырское…
После осады фельдшер сделался многословен. Была ли причиной перегруженность лазарета, круглосуточные стоны и опасность гибели — трудно сказать. Или на Казадупове отразилась безвременная смерть Павлушки?
Умер Павлушка до того быстро и аккуратно, никто и глазом моргнуть не успел. В самый разгар осады — быстрая, виноватая смерть. Николенька забежал в гошпиталь по поводу раненой руки; Казадупов высунулся в окно, блеснул на солнце табакеркой: «Волохов отходит!» Николенька, придавленный новостью, замер. «Что стоишь? — вдруг раздулся Казадупов, выпучивая небритую щеку. — Тебя зовет!»
Над Павлушкиным лежаком сидел отец Геннадий. Отец Геннадий кивнул, спросил о ремонте главного придела и ушел, раскачиваясь широким телом.
— Хорошо, что пришел. — Павлушка пошевелил рукой под наброшенной шинелью, приглашая сесть. Павлушкины губы были похожи на свечной нагар, он уже с трудом пользовался ими. — Я вот что хотел тебе сказать… — Николенька склонился над лежаком. — Вот две звезды. Одна — дар власти, другая — дар слова. — А третья звезда — врачевания, не здесь она… Сейчас не скажу — где: серый волк у ворот меня стережет.
— Он бредит! — вырос над лежаком Казадупов.
— Серый волк за горой, — Павлушка моргнул на фельдшера.
— Я не волк, я сколько раз тебе жизнь спасал!
— Ты мне, как волк, жизнь спасал, — поправил его Павлушка и отвернулся.
Больше не поворачивался.
К апрелю осада была снята, степь очищена. Войско Темира отхлынуло и растворилось. Подошедшие с Оренбурга части только постреляли для приличия в горизонт — и все. Остатки Лунного Войска еще удерживали несколько кокандских крепостей, но и там кокандцы уже вели осаду. Куда девались сам Темир и его правая рука, безумный Англичанин, было неясно. За их головы было назначено вознаграждение, но доставлять эти предметы никто не торопился. «Так вот всегда, — говорил Казадупов, назначивший себя пифией по части военных событий. — Образуется в степи людской сгусток и, пока не встречает преграды, катится и нарастает. Все, что в степи в рассеянном виде содержалось, кочевало и мирно щипало травку, собирается теперь этим комом. А встретит где препятствие — снова в песок рассыпается. Это в Европе война — дело техническое, а здесь она — природное явление, по законам простейшей физики…»
Едва осада была снята, Николенька бросился туда, где последний раз видел Вареньку. Идти было недалеко, но рана вдруг раскровилась, в голове стучало, одежда и сапоги стали свинцовыми. В степи темнели еще не убранные тела; низко плыли птицы; одна прошумела рядом, едва не задев крылом, и укаркала дальше. Двигался похоронный отряд с крюками, из него глянуло усталое лицо Грушцова и кивнуло Николеньке. Наконец он обогнул холм и добрался до места. Похоронщики сюда еще не дошли: несколько разложившихся тел лежало в беспорядке; с одного тяжело поднялся ворон. Николенька увидел лежавшего на спине офицера — того самого, в руку которого вцепилась тогда Варенька. Еще двух офицеров. Разломанный возок — остальные, видимо, угнали, вместе с лошадьми. Ветер раздувал парусину; мертвый кучер застыл с вожжами. Обезглавленное тело Игната; вокруг него валялись головы из реквизитного мешка. Чуть дальше — обрывки материи. Обрывки того платка, в который куталась Варенька в то самое утро. Степь качнулась и поплыла в Николенькиных глазах.
