Несколько блюстителей порядка набросились на меня. Мне показалось, что они меня вот-вот задушат; невольно я схватился за кожаный ремешок каски под подбородком одного из полицейских.
— Это посягательство на общественный порядок! — крикнул он.
Не успел полицейский меня ударить, как двое-трое демонстрантов оттолкнули его в сторону и увлекли меня за ворота.
Постепенно все вокруг стихло. Красный флаг, развевавшийся на верхушке кипариса, начал гореть. Один из охранников вскарабкался на дерево и поджег флаг. Мы молча стояли у ворот и смотрели вверх до тех пор, пока последнее облачко дыма не растаяло в воздухе…
У меня болела грудь… Перед тем как идти на демонстрацию, я купил себе медный крест. Когда меня сбили с ног дубинкой, крест согнулся и впился в тело».
Далее Кавамото подчеркнул, что в то утро поражения он, как никогда раньше, почувствовал свою солидарность со всеми рабочими и необходимость совместной борьбы. И все-таки (сам Кавамото считает, что «именно поэтому») он в тот же вечер отправился на богослужение в свою церковь и попытался разъяснить другим прихожанам справедливость требований рабочих.
— После этого я начал молиться за благополучие рабочих, — рассказывает Итиро. — Но никто из членов моей общины не пожелал присоединиться к этой молитве.
6
Позиция христианской церкви глубоко разочаровала Кавамото.
— Правда, я и впредь регулярно посещал богослужения, но начал сомневаться в христианстве, — рассказывал он мне. — Равнодушие общины сильно обескуражило меня.
Новое чувство еще больше усилилось после второго случая «несостоятельности» общины — так по крайней мере Итиро оценил позицию верующих. Это произошло, когда через Хиросиму проезжали японские военнопленные.
В то время русские начали отпускать на родину солдат японских подразделений, взятых в плен в последние дни войны. Члены общины Матобатё, к которой принадлежал Итиро, решили явиться на вокзал и предложить своим согражданам, возвращавшимся домой, угощение. Но потом газеты сообщили, что военнопленные, прожившие почти четыре года в сибирских лагерях, вопреки всем ожиданиям заявили по прибытии на родину, что они считают себя коммунистами. Церковь тут же потеряла всякий интерес к этим своим «братьям». Около полуночи, когда поезд с бывшими военнопленными прибыл в Хиросиму, весь перрон был украшен красными флагами. Несмотря на поздний час, здесь собралось много сотен людей. Толпа, смешавшись с худыми и, видимо, до глубины души растроганными солдатами, запела «Интернационал». Эта сцена произвела на Кавамото сильнейшее впечатление, и он очень сожалел, что на вокзал не явились остальные члены его общины.
— Если вы будете прятаться в свою скорлупу, вы никогда не сможете привить людям любовь к ближнему, — упрекал он их. — Церкви не следует замыкаться в самой себе, она всегда должна стоять на стороне угнетенных! Почему вы не принесли людям, вернувшимся на родину, слово божье! Ведь Христос не гнушался проповедовать даже перед разбойниками.
После этого нового разочарования в христианстве Кавамото впервые совершенно серьезно задал себе вопрос: не стать ли ему коммунистом? Коммунисты уже давно старались привлечь его на свою сторону. Итиро в свою очередь считал, что коммунисты, с которыми он встречался, превосходят и христиан, и социалистов своими человеческими качествами. Каждый из них был готов принести любые жертвы во имя рабочего класса. С другой стороны, Кавамото отталкивала их надменность. Коммунисты, по его мнению, считали, что только они одни понимают все происходящее…
Эти личные наблюдения помешали Кавамото вступить в коммунистическую ячейку на своем предприятии.
Спустя несколько дней Кавамото встретил человека, помогшего ему преодолеть недовольство христианской религией и вселившего в него новые надежды. Это случилось в июле 1949 года на празднике по случаю принятия закона, объявляющего Хиросиму «Меккой мира».
Празднество началось с пения новой «Песни мира», которая в дальнейшем должна была стать официальным гимном, исполняемым на ежегодной церемонии 6 августа. По мнению Кавамото, песня была слишком «беззубой»: в тексте ни разу не встречалось слово «гэмбаку» (атомная бомба). В ней не было ничего, кроме общих трескучих фраз. Официальные речи все оказались на один лад — одинаково длинные и скучные.
Но вдруг на трибуне появилась совершенно седая американка и начала, запинаясь, говорить на ломаном японском языке вещи, которые еще ни разу не произносились в Хиросиме вслух; в частности, она заявила всем пережившим «пикадон», что считает сбрасывание атомной бомбы преступлением и, как американка, просит у японцев прощения за это чудовищное злодеяние.
Седая женщина — ее звали Мэри Макмиллан — оказалась миссионеркой методистской церкви. С конца 1947 года она с присущей ей энергией начала помогать многим несчастным в Хиросиме. Вскоре Кавамото познакомился с ней лично. Макмиллан вернула ему веру в то, что на свете есть христиане, «не мудрствующие лукаво», достаточно мужественные, для того чтобы критиковать преступления властей предержащих.
7
Спустя несколько недель в Хиросиму прибыл еще один американец, чьи слова и дела оказали большое влияние на жителей этого города. Квакеру Флойду Смое, профессору ботаники в Сиэтльском университете (штат Вашингтон), понадобилось два года, прежде чем ему наконец разрешили построить в Хиросиме несколько домов для людей, лишившихся крова из-за атомной бомбы.
Уже самый факт, что белый человек пожелал выразить свое участие в судьбе Хиросимы не денежными и всякими иными пожертвованиями, а делами рук своих, был в высшей степени удивителен. Крепко сложенный и физически сильный, хотя уже седой как лунь, ученый принял весть о гибели японского города особенно близко к сердцу. Во время войны он руководил лагерем для интернированных американских граждан японского происхождения и по роду свой деятельности сталкивался с японцами, а со многими даже подружился.
Почти одновременно с атомной бомбардировкой Хиросимы, когда там обрушились и сгорели десятки тысяч зданий, Смое закончил строительство своего нового дома на окраине Сиэтля. Теперь он стыдился своего комфортабельного жилища, сознавая, что в это самое время люди, пережившие атомный взрыв, ютятся в землянках или вообще под открытым небом. И вот в рождественских открытках, которые Флойд разослал знакомым, он высказал пожелание, чтобы частные лица сложились и собрали некоторую сумму на строительство домов в Хиросиме.
Однако, когда профессор обратился в соответствующую инстанцию, ему было сказано:
— Если уж вы обязательно хотите помочь японцам, работайте на ЛАРА (Licensed Agencies for Relief in Asia — Зарегистрированные агентства по оказанию помощи в странах Азии). Этот благотворительный «трест», основанный в 1946 году, когда в Японии был голод, ставил своей целью объединить усилия американских филантропов и оказать помощь голодающему японскому населению. ЛАРА посылали за океан одежду, продукты питания, фармацевтические товары и другие жизненно необходимые предметы. К индивидуальным филантропическим акциям штаб Макартура относился неодобрительно, хотя и не запретил их полностью. Ученый оказал себе, что он смог бы добиться своей цели, очутившись в Токио. Но в то время было почти невозможно без направления военного командования или правительственных учреждений получить место на судне, направляющемся в Японию. Тогда Смое нанялся ухаживать за стадом коз, которое перевозили на пароходе в Японию. Козы были подарком одной из протестантских благотворительных организаций японскому населению.
По сравнению с той энергией, какую профессору пришлось затратить на многонедельный уход за несколькими десятками животных, страдавших морской болезнью, все остальное, даже попытка проникнуть к «новому микадо Японии» — генералиссимусу Макартуру — и убедить его в своей правоте, оказалось детской игрой.
Как бы то ни было, Смое очутился в Японии. В начале августа 1949 года он в сопровождении Энди — молодого священника из Сиэтля, Рут — учительницы из Туксона и «Пинки» — веселой негритянки из Южной Каролины прибыл в Хиросиму. Специально созданный комитет под руководством губернатора Кусуносэ и мэра Хамаи, который хотел встретить профессора на вокзале в Хиросиме, чуть было не разминулся с ним. Смое и его сотрудники были первые иностранцы со времени окончания войны, приехавшие из Токио в Хиросиму в вагоне третьего класса.
Достигнув после всех мытарств места назначения, Смое очень быстро убедился в том, что формула бюрократов всего мира «Это невозможно!» уже снова действовала в Хиросиме. Казалось бы, в городе, где тысячи людей все еще были без крова, выстроить несколько домов и подарить их нуждающимся будет легче легкого. Однако важные чиновники в благотворительных организациях высказывали бесчисленное множество опасений.
