Попутный ветер, который принес их сюда, сменился с восточно-северо-восточного на северо-северо-западный, что было несколько странно для этого времени года, но очень кстати для подхода к берегу, который был осуществлен совершенно безупречным образом, как редко когда удается. Шхуна постепенно подошла к южной части Приориньо, встала в полумиле от него и уже оттуда начала осторожно приближаться к северному побережью, стараясь избежать отмели, идущей от замка Святого Фелипе в южном направлении на расстояние тридцати двух саженей; даже во время прилива глубина там не достигает трех саженей, а потому эта отмель столь же опасна, как и та, что идет от замка Пальма к северо-западу; а от Круглой косы выдается в море на расстояние около сорока саженей еще одна отмель, длиной также около сорока саженей, а от косы Биспон еще одна; а еще целое море рифов, заставившее их быть в высшей степени осторожными, и в случае юго-юго-западного ветра им пришлось бы заходить вдоль южного берега лимана, прежде чем стать на якорь в наиболее удобном для них месте. И вот наконец они стали на якорь, предусмотрев при этом, что если бы ветер дул из третьего квадранта, то сначала нужно было бы бросить левый якорь, дабы противостоять юго-восточным ветрам, но сейчас был не тот случай; поэтому они бросили якорь с правого борта, ибо, когда заканчивался первый день морского путешествия ныне поверженного хозяина Саргаделоса, ветер дул из четвертого квадранта.
6
Когда, обогнув Круглую косу, потом косу Биспон и воспользовавшись западным ветром, который дул почти прямо по курсу, бригантина Амадор направилась к пристани Корушейра, Антонио Раймундо не знал толком, то ли подавить вздох облегчения, то ли издать вздох радости, которые, смешанные еще с вздохом удивления, пересеклись у него на пути от груди к голове и обратно, сделав промежуточную остановку в сердце, продолжавшем биться по-прежнему ровно, хотя юноше казалось, что оно может разорваться в любой миг. Опершись грудью о борт судна, он разглядывал пристань Мартильо, делившую недавно сооруженную гавань на две части, и порт, куда они направлялись с намерением стать на якорь, это позволило ему обозреть всю линию защитных укреплений и бастионов крепости Ферроль, сооруженных вокруг города, чтобы оградить его со стороны суши, оставив для прохода лишь ворота Каранса и Канидо, а также морские ворота причалов Корушейра, Сан-Фернандо и Фонтелонга. Этот город показался ему настоящим геометрическим чудом.
Они стали на якорь неподалеку от пристани, уверенные, что им сразу по прибытии не позволят сойти на берег, но им подали знаки, приглашая войти в военную часть гавани, чтобы выгрузить партию гвоздей, предназначенную для недавно возведенных верфей, ибо в силу недальновидности какого-то представителя власти было решено, что в этих гвоздях нет особой необходимости в более низких широтах, где они могли бы очень даже пригодиться при ремонте судов, завершивших в Кадисе свое долгое плавание в Вест-Индию; таким образом, гвозди остались в Ферроле, дабы сослужить службу судам, заканчивавшим свое плавание здесь. Это позволило им увидеть огромный мол Оружейной палаты, где хранилось оснащение военных кораблей, и после разгрузки войти в Ферроль через ворота Дамбы.
Город предстал перед их взором в разгаре кипучей деятельности. В нем трудились сорок тысяч рабочих. Большинство занимались строительством арсенала и прокладкой улиц, но некоторые гнули спину на расширении верфей, откуда к тому времени сошло уже более полусотни судов в соответствии с планами, начертанными ирландцем Рутом году в пятьдесят пятом. Рабочие получали одну гинею в день, почти полсотни реалов, но теперь они трудились, следуя указаниям француза Готье, еще одного морского инженера, также привезенного сюда Хорхе Хуаном, выдающимся мореплавателем, который заключал контракты со специалистами то тут, то там, то на Британских островах, то во Франции, в зависимости от того, откуда дули ветры, вторгавшиеся в лиман и приносившие с собой то веяния туманного Альбиона, то эхо пения французского петуха[59], такого пронзительного в ту пору.
Взойти на борт в Рибадео и сойти на берег в Ферроле было поистине незабываемым. Прогулка по столице морского департамента — еще одно нетленное воспоминание. Многие тысячи алжирцев и мавров, захваченных на пиратских кораблях, вместе с толпой бродяг и каторжников, людей от восемнадцати до пятидесяти лет, попавших сюда вследствие рекрутского набора или применения закона о бродягах и праздно шатающихся, принуждавшего их к работе за достаточно высокую плату, превосходившую на полтора реала поденную оплату крестьянина, но при этом предусматривавшего строгое наказание вплоть до применения оков или колодок за малейшую провинность, — эти толпы были первым, что предстало взору Антонио Ибаньеса, все еще ошеломленного увиденным. Между тем в душе Бернардо Фелипе эта экзотическая действительность пробуждала страсти совсем иного рода.
Город был настоящим муравейником. Несколько лет тому назад его посетил падре Сармьенто[60], указав на опасность, которую порождает такой избыток мужчин по отношению к женщинам, занятым удовлетворением их первобытных желаний. Но это было еще не все. Слухи о скором изгнании иезуитов привели к тому, что в город завезли большое количество цыплят и окороков, предназначенных для девяти судов, на которые предполагалось погрузить семьсот монахов, составлявших этот орден в королевстве Галисия, дабы депортировать их в далекую Италию; предполагалось, что путь займет два месяца, и корабли с иезуитами должны были идти под эскортом двух военных судов.
Уже много лет англичане и французы сменяли друг друга и на верфях, и в самом городе, а недавний мятеж в Новой Англии привел к появлению в окрестностях Финистерре[61] целой флотилии торговых судов, снаряженных для каперства и для противостояния англичанам, блокировавшим главные галисийские порты — и прежде всего Ферроль, обративший свои пушки в сторону Англии, как в других случаях в сторону Франции.
Антонио предоставил Бернардо Фелипе отдавать приказания сопровождавшим их слугам, ограничившись лишь тем, что наблюдал за неукоснительным исполнением приказов. Он не передавал ему таким образом своих полномочий, поскольку прекрасно знал, кто здесь распоряжается на самом деле, но что-то говорило ему, что целесообразнее будет, если со слугами разберется Бернардо, сам Антонио старался как можно скорее избавить себя от ответственности за слуг, откладывая принятие на себя всех полномочий до времен, которые, как он теперь догадывался, наступят гораздо раньше, чем он мог предположить в момент вручения кошелька с деньгами. Сейчас ему следовало как можно скорее научиться вести себя как богатый человек, постепенно и незаметно стать как бы одним из них. Наблюдать. Носить вызывающие кафтаны необычных цветов. Обращать на себя внимание, стараться быть на виду, но делать это так, чтобы невозможно было догадаться, что он делает это намеренно. Бернардо имел точные распоряжения своего отца относительно назначения товаров, заблаговременно отправленных до его приезда, и самые четкие инструкции по поводу прочей деятельности, которой он должен был посвятить себя во время пребывания в столице морского департамента. Все это он перепоручил Антонио Раймундо, возложив на него исполнение коммерческих дел. Здесь уже не было слуг, которым можно было бы все объяснить, и именно так это и понял Ибаньес. Он сам займется всем, он даже заинтересован в этом. Один, без друга, он пойдет к феррольским купцам и будет вести себя с ними так, как уже научился, состязаясь с Бернардо Фелипе и одновременно четко давая ему понять, кто призван играть главную роль в их отношениях. Но с другой стороны, страстно желая стать тем, кто определяет ритм деятельности, Антонио привык уже приноравливаться к другу, интуитивно угадывая, что нужно внимательно наблюдать за его поведением, дабы, когда наступит его черед наслаждаться жизнью, он смог ему подражать.
Бернардо Фелипе был, насколько он мог видеть, человеком, привыкшим к общению с людьми любого типа. Он умел обращаться со слугами, но также и с теми, кого признавал выше себя, в нужный момент он умел найти подходящую фразу или бросить взгляд, который совершенно очевидно указывал собеседнику его место; при этом он никогда никого не ранил, искусно наводя мосты взаимопонимания, если не искренней привязанности.
Антонио Ибаньес наблюдал за ним, пытаясь всему этому научиться. Но он начинал подозревать, что не в состоянии полностью овладеть подобной формой поведения, столь действенной для установления хороших отношений в обществе, признавая, что манеры у него довольно грубые и не слишком обходительные, в его властных жестах сквозит с трудом сдерживаемая нетерпимость. Он был слишком нетерпелив. Стремясь к совершенству, он понимал, что это зависит только от его собственной воли, но он просто не мог подчиняться никакому диктату, и его воля, или «его характер», всегда в конце концов брала верх.
