— Хараша джигит! — хвалил Кара-кель.— Хива, Москва всех саблей рубать будет, никому не давайт опомнитца!
Когда подъезжали к Газавату, Кирилка уснул, укачанный мерным ходом лошади, Сергей поцеловал его сонного, пересадил в люльку на верблюда. Остановка в Газавате была недолгой.
— Ну что ж, родимая, голубушка моя, — дрогнувшим голосом выговорил Сергей, обнимая и целуя жену, — Помни, о чем договорились, и Боже упася, никому ни слова об этом...
Караван пошел дальше, словно втягиваясь в безбрежные просторы хорезмских степей, украшенных густой веленью трав и одиночных деревьев. Сергей в окружении джигитов долго еще смотрел вслед уходящему каравану. То улыбался, то хмурился пушкарь, и в главах стояли растерянное, побледневшее лицо Татьяны, синие, мокрые от слез глаза и не по-детски серьезное личико сына.
— Эх, жизнь наша бекова... Кость бы ей в горло! — Сергей с трудом сдержался от всхлипа и еще громче прокричал — Ну что, Кара-кель, поехали ко мне, угощу тебя самогоном! Теперь я один, вольный, как сокол,
Вернувшись домой в сильном расстройстве, Сергей напился сам и рабов напоил. Кара-кель отказался от угощения, уехав с джигитами в родной аул. Прощаясь с ним на дороге, Сергей заметил в его бегающих глазах скрытую тревогу, подумал с опаской: «Ох, нечиста у тебя совесть, паршивый!» Но поразмыслил и решил: «А, ладно, ничего страшного нет! Проводил он меня до Газавата — выполнил ханскую волю и вернулся Прикажет хан мне за ним следить — и я могу оказаться в его положении...» Порассуждал Сергей о странном поведе нии Кара-келя и забыл. Все мысли его были о Татьяне и Кирилке. Каждый день дома с Меланьей говорил о них, а в Чарбаге — с кузнецами и литейщиками. И выпивать зачастил. Как вечер — он уже с бутылкой. А потом доносится его басистый голос:
Мы не воры, не разбойнички,
Атамановы мы работнички!..
Недели две пьянствовал Сергей и, Бог знает, сколько бы еще пил. Но вот, в пятницу это было, в базарный день, лежал Сергей на айване. Горланил песни, в голову всякая дурь лезла, вдруг слышит снизу его Меланья окрикнула:
— Сергуня... барин! Слезь-ка сюда, тут тебе какой-то джигит мешок с подарками передал.
—Какой такой подарок?! — недовольно крикнул Сергей. — Какой такой джигит! А ну, неси сюда!
Меланья, тяжело опираясь на перила лестницы, поднялась на айван, положила к ногам драный шерстяной мешок, обвязанный веревкой, пояснила, тяжело дыша: — Чай я пила за самоваром сидела. А тут прибегают мехтеровские внучата, зовут: «Эй, карры апа, тебя один адам зовет!» Пошла я к воротам. Гляжу, всадник, лицо закрыто до самых глаз черным платком. Подал мешок и говорит: «Передай топчи-бию, это очень ценный подарок». Ну, взяла я, конечно, и к тебе...
— Ладно, спасибо, Малаша, — поблагодарил Сергей, взял нож и разрезал на мешке веревку. Сунул руку внутрь, сказал удивленно: — Шерсть что ли какая, не пойму. — И вытянул, держа за косу, Татьянину голову...
Не сразу сообразил Сергей, чья это голова, но затрясло его от испуга и страшного предчувствия. А Меланья сразу узнала свою хозяйку:
— Да это ж Татьянина головушка!..—И заплакала, запричитала на весь двор.
Сергей только жалобно улыбался — никак не мог уразуметь, что происходит. Но вот и до него дошло, что вынул он из мешка отрубленную голову собственной жены. Побелел лицом Сергей, охнул и попятился, пошел спиной на перила. Хорошо, что айван крепким оказался, а то бы грохнулся с трехсаженной высоты. Ударившись о перила, распрямился, схватился за голову и повалился на колени. Меланья кинулась к нему и, продолжая причитать, закричала на все подворье:
— Люди добрые, да что же делается на белом свете?! Да за что же ее-то, горемычную, убили! Да она же ни в чем ни перед кем не виновата. За что же осиротили парнишечку ее! Да и жив ли он-то, Кирилушка наш... Может, и его зарезали...
На вопли Меланьи сбежались мехтеровские слуги, жены, дети, русские рабы со скотного двора. Узнав, что произошло, потрясенно умолкли все, лишь смотрели на Сергея растерянно. А он, тяжело опираясь на перила, спустился вниз, положил мешок на топчан и закачал, как помешанный, головой:
— Прощай, Татьяна... Голубушка моя... прощай...
Женщины, видя, что Сергей может от горя и умом тронуться, отвели его в сторону, усадили на лавку а принялись утешать. И он, постепенно приходя в себя, процедил сквозь зубы со злостью:
— Это его рук дело... Это Кара-кель, пес паршивый...
..О Кутбеддине-ходже он и подумать не мог, но именно люди шейха выкрали ночью Татьяну из юламейки, когда караван невольников остановился на ночлег, перевалив за Усть Юрт. Заткнули ее рот, чтобы не кричала, выволокли, бросили поперек седла и умчались в степь. Кирилку не тронули: то ли не успели, то ли решили не связываться с мальцом. Да и Кутбеддин-ходжа ничего не говорил о мальчишке. Шейх-уль-исла му важно было, чтобы жена к пушкарю вернулась мертвой, дабы не к кому было ему стремиться в Россию. Добился своего. А что сталось с сыном — одному Богу известно. О сыне Сергею мог сказать только Атанияз-ходжа или кто-то из его охранной сотни, но они вернутся в Хиву не раньше осени.
Голову Татьяны положили в деревянный ларец и похоронили на задворках Поплакали, помянули добрым словом, а еще через день Сергей исчез. Мехтер спохватился, да поздно — нет пушкаря. Доложили Аллакули-хану. Он отправил на поиски Сергея Кара-келя. Джигиты обшарили все дворы и дома в Хиве, Газавате, Хазараспе, но пушкаря а след простыл.
Караван хивинских невольников прибыл в Оренбург в середине августа. Тысячи горожан и съехавшиеся из близлежащих деревень крестьяне встречали вернувшихся из рабства сестер и братьев. На городской площади загодя были поставлены длинные дощатые столы с пирогами и чугунками с кашей. Только уселись за них исстрадавшиеся на чужбине люди, как на площадь приехал в сопровождении офицеров штаба и городских чиновников генерал-адъютант Перовский. Бледен и худ был он после похода и болезни, только роскошные казацкие усы да золотые эполеты придавали ему величественный вид. Улыбнулся генерал будто бы с неохотой, сказал несколько приветственных слов. Тут же архиерей прочитал молитву во спасение, а потом бывшие невольники, сидя в обнимку с родственниками, пили и закусывали чем Бог послал. Сначала болтали без умолку, а когда губернатор уехал и хивинского посланника Атанияза-ходжу с собой увез, запели подгулявшие люди.
К вечеру столы на площади опустели. Разъехались люди, а на Перовского много новых дел навалилось. Не только радость привезли бывшие невольники, но и жалобы. Начали рассказывать, как попали в хивинскую неволю, и оказалось, что многих сами хозяева загоняли. Перовский слушал и не верил. Когда же явилась целая ватага батраков и заговорила о злодействе приказчика Заичикова, генерал ни возражать, ни гнать крестьян не стал. Выслушав, велел привести к нему бывшего маркитанта, ходившего в поход на Хиву, и отдал в руки следователя. Приговорили злодея к каторге и отправили в Сибирь... Только отшумело «зайчиково дело», привезли Перовскому депешу из Петербурга от министра двора графа Адлерберга: государь император требовал немедленно явиться в столицу и отчитаться за хивинский поход. Перовский призадумался, душой заболел, понимая: пришло время расплачиваться за поражение. «Нет, не поеду, пока царь не остынет в своем гневе!» — решил Перовский и сочинил ответ министру двора: после трудного похода открылась у него старая рана, полученная им еще в 1828 году в войне с турками. Лечение быстро не поддается, не проваляться бы ему всю зиму в постели. Ну-да, как Бог даст здоровье, он сразу же явится к его величеству.
Отправив ответ, генерал Перовский вызвал к себе капитана Никифорова.
— Государь зовет на расправу,— мрачно сказал генерал и замолчал, глядя в окно, обдумывая, с какого конца приступить к тяжелому разговору.
— Уж больно скоры они все на расправу, — с недовольством выговорил Никифоров. — Могли бы и повременить, спешить теперь вроде бы некуда. Успеют еще расправиться, господа хорошие. Если правду говорить, Василий Алексеевич, то надо бы в первую голову вашего мудрого советчика, генерала Берга, к ответу привлечь. Это он нас послал на погибель в зиму лютую.
— С Берга, как с гуся вода...С него ничего не взыщешь, а нам с тобой ответ держать придется. — Перов ский отошел от окна, сел в кресло, закинув ногу на ногу, в заговорил решительно: — Сейчас каждый пустяк, каждая бумажка могут сослужить нам службу. Эх, если бы ты, Прокофий Андреевич, набрался духу да отправился назад в Хиву, за договором к хану! Тогда бы мы с тобой сухими из воды вышли. Поезжай, привези договор о мире и торговле с Аллакули-ханом!
— А что, Василий Алексеевич, вот поеду да привезу! — мгновенно решился капитан Никифоров. Маленького росточка, юркий, разговаривая, он хватал со стола предметы, вновь клал их на место, снова хватал, выказывая свой резкий, вспыльчивый характер,
